…поддается усложнению по способу «зеркало в зеркале»;
…позволяет показывать предмет в разных ракурсах и показывать движение посредством выхваченных ракурсов;
…содержит идею которую можно передать образной формулой: «веер неподвижных изображений»; если каждая «лопасть» этого веера отразит незначительное отклонение предмета от предыдущей позиции, то весь «веер» запечатлеет действие раскадрированным во времени (рисунки к «мультику»!);
…обогащает палитру художника возможностью вводить в пространство картины новое пространство, невидимое простому глазу, по принципу перископа.
Комбинация нескольких зеркальных изображений при определенных обстоятельствах переводит «картину», т. е. явление пространственного ряда, в капризную плоскость времени. Таким образом, помимо конкретных «сегодняшних» (т. е. «тогдашних») предметов зеркало Веласкеса отражает еще и будущее. Ибо сочетание зеркал — праобраз кинематографа.
Думаю, что живопись Веласкеса отразила тенденцию, возникшую вне живописи. Когда сверкающая продукция венецианских мастерских наводнила Европу, когда внутренние стены аристократических дворцов оделись зеркалами, от пытливого взгляда не могла ускользнуть волшебная способность амальгамированного стекла воспроизводить вместе с самим предметом еще и его движение.
То, что было не под силу творцу живописи, оказалось доступным зеркалу. Зеркальный зал, вероятно, воспринимался как анфилада живых картин. Пространственное изображение начинало существовать во времени — в той стихии, которая дотоле безраздельно принадлежала Вергилию, то есть поэзии.
Синтез пространственных и временных искусств, ранее возможный лишь на сцене, теперь возникал на стене, в зеркале — и явно просился в картину, на плоскость, на полотно, являвшее собой потенциальное, словно бы пока не родившееся зеркало. Таково, по-моему, скрытое значение «Менин», великая определяющая роль этого шедевра в истории и эволюции искусства. «По техническим причинам» кино еще не могло возникнуть, но элементы его техники и эстетики нарождались в осознании изобразительных ресурсов зеркала.
Так «Менины» открывают помимо очевидных бытовых и психологических, светских и творческих ситуаций еще одну, неочевидную, которую я бы определил как комплекс бунтаря. При взгляде на картину мне видится — и даже слышится — мощное движение распрямляемых плечей, удары молота по металлу, возгласы боли и протеста. Это восставший дух художника хочет освободиться от цепей, наложенных на живопись историей и Лессингом. Это живопись пытается вернуть себе движение, способность быть во времени, жить во времени, все то, чем от начала наделены поэзия (в смысле «литература») и драма (в смысле «театр»).
Случайно ли два крупнейших художника, знающих о том, что существует кинематограф, и знающих, что такое кинематограф, два художника, дерзнувших столкнуть в своих работах живопись с мертвой точки, вырвать ее из сонного покоя, из этого извечного необратимого «Остановись, мгновенье!», Пикассо и Дали поочередно продублировали «Менины»? Пикассо взорвал внешнюю, показную умиротворенность семейного портрета, обнажив и обнаружив его аналитические ресурсы. Дали развел на основе «Менин» целую дискуссию в некоем воображаемом мемориальном клубе старых мастеров, совмещая апологетику с полемикой и изобретательство с ломкой любимых игрушек.
Работы Дали по мотивам Веласкеса образуют целый сериал.
В одном случае он получает в интерьере «Менин» настоящее кино: зрителю предлагается смотреть на картину под определенным углом — и тогда фигурки, пририсованные к «Менинам» их фантазирующим интерпретатором, оживут, задвигаются, пустятся в пляс. Кино!
Другая картина Дали под длинным названием — «Веласкес, пишущий инфанту Маргариту в огнях и тенях собственной славы» — напрямую отождествляет творчество Веласкеса с созидательным, божественным по сути своей актом: из космических вихрей, из протуберанцев, из свирепых волн хаоса, атомной бури, из чего-то невообразимого, громыхающего молниями, хлещущего свистом, пламенем, холодом, рождается прекрасное женское лицо, всевидящие глаза, устремленные на нас.
Инфанту учреждает движение, и движение ее уничтожает. Она появляется на картине как проходящий кинематографический кадр, мимолетная явь фильма о психологии художника, хотя, с другой стороны, под знаком статичного постоянства, которое кисть живописца дарует изображению, она могла бы плыть в вечность, оставаясь все время на месте. Таинственным образом Дали уловил и передал здесь припрятанный официальным камзолом придворного неукротимый порыв Прометея в его мятеже против оков, против обета, привязывающего живопись к застывшей данности.
Сюжет третьей картины Дали по «Менинам» формализован. Каждый персонаж представлен на сей раз цифрой, инвентарным номером. Собака трансформирована в двойку, демонический придворный — в семерку, художник — в четверку, а сама принцесса — в единицу.
На мой взгляд, именно этим своим опытом Дали подходит к «кинематографизации» пространственных искусств ближе, чем где бы то ни было. Впечатление и настроение у зрителя складывается чисто вокзальное: вещи упакованы, чемоданы уложены, все пронумеровано — остается только подогнать телегу, автофургон, грузовик с надписью «Доставка мебели населению» — и съезжать с надоевшей квартиры на другую, более достойную современной моды.
Впрочем, дело не только в «переезде». Цифры вместо людей — это режиссерская сценическая идея вместо коллекции лиц, это план спектакля вместо коллективной фотографии, запечатлевшей актерскую труппу.
Дали сказал своими полотнами то, что искусствоведение выразило бы фразой: «В зеркалах Веласкеса отразился будущий кинематограф, включая даже „Зеркало“ А. Тарковского».
Моя точка зрения на «Менины» — капля в море иных суждений. Дискуссия «по „Менинам“» длится века, и единственный надежный островок среди этого безбрежья — показания «свидетеля» Паломино, веласкесовского современника, на тему «кто есть кто?». Все остальное — хлябь и произвол, которые, однако же, при всем своем анархизме и непредсказуемости держатся двух сюжетных линий.
Во-первых, принято обсуждать: что именно пишет художник, стоящий у края картины? Во-вторых, подвергаются оценке и переоценке эстетические концепции, порожденные знаменитым (и отчасти загадочным) полотном. Обращусь за подтверждением своей мысли к Гёцу Экардту: «Хотя все изображенные персонажи известны поименно, как и прежде, остаются нерешенными вопросы: что представил художник на картине, над каким полотном он в данный момент трудится? С полным основанием можно предположить, что он пишет портрет королевской четы, находящейся, вероятно, за пределами картины (зеркало на стене в глубине отражает их лица, изображенные в фас), а роль маленькой инфанты сводится к тому, чтобы помочь родителям, занятым утомительным позированием, скоротать время. Подобное толкование картины противоречит, однако, тому факту, что в действительности не существует ни одного парного портрета Филиппа IV и его второй жены Марианны, который принадлежал бы кисти Веласкеса, и никаких указаний на его существование в источниках мы не находим. Поэтому более правдоподобной представляется интерпретация, согласно которой Веласкесу моделью для картины служит сама инфанта в окружении придворной челяди, а художник изображает на большом холсте тот же самый сюжет и тех же самых персонажей, что мы видим перед собой. В этот самый момент порог комнаты переступает королевская чета. Некоторые из присутствующих уже заметили посетителей, например, инфанта и фрейлина справа, присевшая в реверансе перед их величествами, наконец, сам художник, который, прервав работу, смотрит на входящих. Фрейлина слева и дама, скрытая в полутьме, лишь в следующий миг оценят изменившуюся ситуацию. На заднем плане гофмаршал королевы уже откинул занавес и распахнул дверь, чтобы сопровождать королевскую чету далее».
Отметив «впечатление „сиюминутности“ происходящего, связанное с непреднамеренным, как бы „случайным“ размещением фигур в пространстве», автор внезапно вспоминает, что называется, о боге: то есть — философских, абстрактных аспектах конкретного бытия вообще — и «Менин» в частности. Тогда он приводит высказывание Мартина Варике, «промежуточное», компромиссно-неопределенное по тону и сути: «В своих интерпретациях исследователи в основном исходили из того, что видели в картине выражение „нового представления об искусстве сиюминутности“, гениальное предвосхищение моментального фотографического снимка. Однако было бы гораздо более уместным остаться наедине с картиной и меньше искать в ней спонтанности в оформлении того или иного конкретного события, а увидеть ее как итог глубоких художественных размышлений».
