Вчера мы с друзьями отметили рождество в японском ресторане. Ближе к полуночи в заведение вошла бабка-бомжиха в облезлой шубе, с кучей старых, забитых тряпьем пакетов. Заняла столик рядом с нами, начала озираться по сторонам.
— Принесите ей тарелку тайского супа и чизкейк, — попросила я шепотом официанта, — только не говорите от кого. Я не хочу, чтобы она ездила по моим ушам.
Минут через пятнадцать официант подал на соседний столик большую миску супа и плоскую тарелку с напудренным чизкейком.
— Это что?! — заверещала бабка. — Я не хочу суп! Я хочу жареное мясо!
Я подманила официанта пальцем и прошептала ему в ухо:
— Принесите ей мясо.
Появилась администратор. Попыталась убедить бабку уйти.
— Я хочу мясо! — закричала бабка. — Принесите мне мясо! А это унесите.
— Мы ничего ей больше не принесем, — предупредила администратор, подходя к нашему столику. — Это капризы.
— Ну, мне кажется, она имеет право на капризы. А мы имеем право выбирать — расплачиваться за ее капризы или нет. Принесите ей, пожалуйста, мясо.
— Действительно, бабка с капризами, — сказала моя подруга Лена, когда администратор отошла.
— А представь, что наши бабушки и дедушки…
— Марин! — прервала меня Лена. — Ты прекрасно знаешь, что наши бабушки и дедушки умерли б с голода, но в этот ресторан войти постеснялись бы.
— Согласна. Но это все равно что давать бездомной собаке булку и говорить: «Вот зажралась, уже хлеб простой не ест». Я не понимаю, почему эта бабка должна есть суп или чизкейк, если она его не хочет? Я согласна, она — противная. Но это же наш выбор — покупать ей мясо или нет. И вообще, почему мы помогаем только людям, которые вписываются в стереотип «нуждающихся в помощи»?
— Ну, ладно, — сказала Лена, — все равно Рождество, надо быть добрее.
Бабке принесли жареное мясо. Мне позвонила волонтер и попросила завтра поехать в приют. Лене позвонил муж и попросил разрешения подобрать брошенного щенка. Переглянувшись, мы поняли, что нам, не сходя с места, придется расплачиваться за слова о том, что надо быть добрее.
8 января
— Вы опоздали на двадцать минут, — говорю я, садясь на заднее сиденье машины рядом с Оксан Петровной. — Я стояла и мерзла…
— Извини… — говорит волонтер, а Оксан Петровна делает грустное лицо.
Молча мы обмениваемся с ней подарками.
— Когда ты перестанешь сердиться, — поворачивается ко мне волонтер, — я тебе расскажу, как твоя статья спасла мою собаку.
— Я перестала сердиться, — ледяным голосом говорю я.
— У одной бабушки было во дворе семь собак, она их кормила, — рассказывает волонтер. — Пять из них отравили. Осталась одна собака. Ее забрала я и искала, куда отвезти. Нашла в интернете твою статью о Дарье Тараскиной (Основательница благотворительного фонда защиты животных «Бим» — TY). Она приняла собаку. А последняя — щенок — упала в трехметровую яму. Бабка пыталась его достать, он ее укусил. Она отнесла его в клинику «Лебеди» на Лобачевского. «Лебеди» вызвали карантин по бешенству с Юннатов, потому что бабка была покусана. Врач «Лебедей» — сука и предатель. Когда я приехала на Юннаты за щенком, меня сначала игнорировали, потом затащили в операционную, вызвали полицию. А полиция отказалась меня задерживать и, напротив, опросила клинику на предмет щенка…
— И щенка в результате спасли?
— Щенка вернули, но полуживым. Только не смейся, я тогда собачьему богу обещала, что если он мне щенка с Юннатов поможет вытащить, я ему помогу спасать собак.
Оксан Петровна делает умильное лицо.
— И ты стала волонтером? — спрашиваю я.
— Я — не волонтер. Я — гражданский активист. Я поняла, что не могу это бросить, а без организации процесса тут ничего сделать не получится. Для меня было важно пригласить сегодня тебя, потому что это ты ту статью написала.
— Если это в какой-то степени мое порождение, — говорю я на ухо Оксан Петровне, — то даже не знаю, радоваться ли мне…
Оксан Петровна возмущенно толкает меня в бок локтем.
Приют Дарьи Тараскиной я вспоминать не люблю, считая его единственным местом, где вела себя не по-журналистски. До визита туда я, готовя репортаж «Собаки, улетающие в рай», выезжала на ловлю животных, потом в клинику, где им проводили стерилизацию. Ассистировала ветеринару, сильно похожему на звезду порнофильма. У него были большие голубые глаза, нос с горбинкой. Темные волосы, собранные в хвост почти на макушке. Рубаха открывала накачанные руки. Я держала собачьи матку и яичники, пока он их отсекал.
— С окровавленными руками вы прекрасны, — сказал мне ветврач, поднимая голову от разрезанного собачьего живота. — Я мог бы пригласить вас на ужин?
— Конечно, — согласилась я.
Он зашил собаку крупными стежками, взвалил ее на мускулистое плечо и унес. Через несколько дней он позвонил мне и пригласил в ресторан. Я позвонила Оксан Петровне и попросила ее пойти со мной.
— Зачем это? — насторожилась Оксан Петровна.
— Я уверена, в их клинике что-то нечисто. Я хочу, чтобы он мне об этом рассказал в непринужденной обстановке. И если там будешь присутствовать ты, он не сразу начнет ко мне приставать… Так мы выиграем время, все узнаем и уйдем, оставив его ни с чем.
— Мне это не нравится, — сказала Оксан Петровна.
— А ты знаешь, что они там делают с собаками?!
Вечером мы с Оксан Петровной сидели в ресторане. Пришел ветеринар. На этот раз он распустил волосы и прибрал их вверх ободком. Он снял куртку и остался в футболке.
— Это чтоб свои бицепсы показать… — шепнула я Оксан Петровне, и она закатила на меня глаза.
После того, как он съел тыквенный суп, я плавно и, как мне казалось, незаметно вывела разговор на ветклинику.
— Хорошо, я вам кое-что расскажу, — заговорил ветврач. — Но не для печати. Я это вам доверяю как девушке, а не как журналисту. Вы же не будете об этом писать? А то у меня будут большие проблемы.
— Ну, конечно, нет, — улыбнулась я и включила в кармане диктофон, — не буду.
— Нет! — вскочила Оксан Петровна. — Я вас прошу, не говорите ей ничего! Молчите!
Оксан Петровна схватила сумку и убежала, я осталась с ветврачом за столиком одна и за последующие полтора часа узнала практически все о болезнях живых существ, населяющих земной шар. О клинике он говорить отказался. За десертом он подсел ко мне, сообщил о том, что его самого давно мучит межреберная невралгия, и положил мне руку на колено.
— А что ваша рука делает у меня на колене? — спросила я.
— Лежит… — сказал он.
— А зачем? — ответила я.
Ветеринар убрал руку, вернулся на свой стул. После кофе я с ним попрощалась и больше никогда его не встречала. Но Оксан Петровне я припоминала эту историю тысячу раз.
— Ну, мне его жалко стало… — оправдывалась она.
Приют Тараскиной стал последним пунктом этого репортажа. Там в лазарете мне показали собак, которым человек отрубил лапу, выколол глаза, отрезал язык. Рыжей собаке Линде человек сломал позвоночник. Когда я приблизилась к ней, она попыталась уползти от меня на передних лапах. Когда я протянула руку, чтобы ее погладить, она заскулила и спрятала голову. Я не стала ее гладить.
— Она боится людей, — сказал работник приюта, кинолог-сиделка — полный узбек с детским лицом, по имени Азим.
Я приехала в приют снова и просто сидела рядом с Линдой, разговаривала, не трогая ее. Она пыталась посмотреть мне в глаза и долго дергала головой. Но в тот раз у нее так и не получилась. Как будто она боялась, что от одного взгляда в человеческие глаза ее позвоночник снова переломится. Я приехала и в другой раз. На мне в тот день была длинная широкая юбка. Увидев меня, Линда подползла ко мне на передних лапах и спряталась под юбкой. Гладить себя она по-прежнему не разрешала, и я долго стояла на одном месте, а она тихо лежала у моих ног. В свой четвертый приезд я сразу направилась в лазарет. Азим кормил обезьяну Лаврентия.
— Где Линда? — спросила я, оглядевшись.
— Она умерла, — сказал сиделка.
— Что значит — умерла? — грубо спросила я и сразу заплакала. Азим, как будто только это и ждал, сразу затряс плечами и зарыдал, закрывая лицо пухлыми пальцами. На пару мы плакали минут пять. Я сразу уехала и с тех пор в приюте Тараскиной была только раз, когда мы с Оксан Петровной приезжали туда с детдомовцами.
— Это непрофессионально — плакать на работе. Либо ты работаешь, либо размазываешь по лицу сопли, — сказала я Оксан Петровне. Она со мной не согласилась. Мы поспорили. Но ее саму я никогда не видела во время работы плачущей.
— Ты морально готова? — спросила я Оксан Петровну, когда мы подъехали к высоким глухим воротам Кожуховского приюта. Она сделала несчастное лицо.
— Я тоже боюсь, — сказала я.
