Эта речь была всего лишь прологом, первым приближением к теории условных рефлексов, но и по ней было ясно, что в лице Павлова, метафизике придется иметь дело с ласковым, но безжалостным и могучим врагом.
Именно в Мадридской речи уже заметно, что Павлов понимает необходимость очищения науки о мозге от загрязнений, привнесенных в нее психологией и философией.
Примерно в это же время Павлов принимает и ряд жестких организационных решений. Он расстается с теми учениками, «что стояли на позициях толкования умственной работы с позиций психологии». (имеются в виду А. Т. Снарский и доктор Толочинов И. Ф.)
Впрочем, Павлову требовалось время.
И немало.
Для того, чтобы теория условных рефлексов оформилась, доказалась и нанесла бы свой удар по основным принципам метафизики, требовалось еще не менее десяти лет.
Отметим, что для развертывания широкой естественнонаучной трактовки мышления, ситуация была чрезвычайно не благоприятной.
Помимо триумфа спиритизма и оккультизма, Европа переживала второе пришествие гегелевской мистики.
Нашедший в ней ответы на свои вопросы, тогдашний бог физиологии Чарльз Скотт Шеррингтон холодно заметил Павлову: «Ваши условные рефлексы в Англии едва ли будут иметь успех, потому что они пахнут материализмом».
В конце XIX столетия Зигмунд (Сигизмунд Шломо) Фрейд уже начал формулировать свое чисто фантазийное, но чрезвычайно влиятельное учение. Его сила была (прежде всего) в блеске литературной подачи и в чрезвычайной лестности фрейдизма для человечества.
С точки зрения рынка парамедицинских услуг данная теория была безупречной.
(Как мы видим, в обывательском фольклоре фрейдистская терминология и сегодня занимает весьма почетное место.)
Фрейдизм — это было именно то, в чем нуждалась мыслящая Европа уставшая от унижения материалистами всех ценностей человечества.
От Фрейда люди не без удовольствия узнали, что их мышление имеет в своей основе тайные порочные механизмы, что управляется оно неким всесильным «подсознанием», а также «силами бессознательного». Еще одним приятным открытием было то, что все эти загадочные процессы поддаются регулировке с помощью т. н. «психоанализа».
Конечно, теперь трудно понять кто был в большей степени автором идей «подсознания, бессознательного и психоанализа» — сам Фрейд или тот (в общей сложности) центнер кокаина, который, начиная с 1883 года, доктор Сигизмунд Шломо проглотил, иньецировал, втер во все свои слизистые, употребил назально, клизмально и даже в виде глазных капель.
Человека, знакомого с основами физиологии мозга заподозрить в изобретении таких фантазий, как «подсознание» чрезвычайно сложно. А Фрейд не просто знал физиологию, а знал хорошо. И до своего кокаинового периода написал несколько недурных статей, в том числе и для медицинской энциклопедии Нотнагеля. Так что, скорее всего, подлинным творцом фрейдизма является все-таки не сам доктор, а С17 H21 NO4.
(Впрочем, кокаин, в силу известных причин, не смог заявить о своем авторстве и все лавры достались исключительно Зигмунду Фрейду.)
Кстати, судя по всему, именно кокаиновое опьянение помешало Фрейду заметить то существенное медицинское открытие, которое он случайно сделал в 1884 году. Испытывая на себе кокаин, присланный ему для исследований фабрикой Мерка в Дармштадте, он опробовал его сильный настой на роговицах собственных глаз и обнаружил способность cocainum парализовывать рецепторы, в том числе и болевые.
Чуть позже открытие было присвоено Карлом Коллером, который именно на основании невнятной статьи Фрейда в «Heitlersche Zentralblatt fur Terapie», описавшего свои ощущения, ввел в оперативную офтальмологию способ кокаиновой анестезии роговицы, и тем самым начал «новую эру» глазной медицины.
Фрейда эта ситуация привела в долговременное бешенство и (по всей вероятности) сдетонировала его полный разрыв с физиологией и медициной. Впрочем, он никогда не забывал про завораживающую силу научной терминологии и продолжал ею жонглировать.
Более того, хорошо понимая коммерческий вес ученых регалий, доктор Сигизмунд Шломо одиннадцать раз безуспешно номинировался на Нобелевскую премию.
По существу же все его учение (как по его собственному признанию Фрейда, так и по факту) никакой связи с имеющимися у него научными познаниями не имело. Более того, он неоднократно упоминал, что «лучших своих учеников он нашел среди не-медиков» (Ф. Виттельс «Фрейд его личность, учение и школа» 1925)
Нобелевский лауреат Питер Медавар характеризовал фрейдизм, как «грандиозное мошенничество ХХ века». Но Медавар, ослепленный академической брезгливостью, по всей вероятности, все же ошибся.
Ничего грандиозного в учении Фрейда нет.
К сожалению, в нем вообще ничего достойного упоминания нет.
Но нельзя считать фрейдизм и просто пустым местом. Он навсегда останется примером того, насколько паранаучная фантазия может быть для публики соблазнительнее и реальной науки.
Фрейд долго вызывал справедливое раздражение биологов, физиологов и неврологов, пока время не спустило его из науки «тремя этажами ниже» в разные массово-развлекательные жанры, вроде эзотерики и психологии.
Помимо фрейдизма, спиритизма, гелельянства, эзотерики и вульгарного христианства (которое не до конца еще утратило влияние) на интеллектуальный рынок Европы просочились и все виды восточных мистик.
Все это вместе, вкупе с метафизикой образовывало весьма неблагоприятный фон. Конечно, он не мог прямо влиять на результаты научных исследований, но он создавал лишние сложности.
(Можно (и нужно) презирать общество, но не следует забывать о финансовой зависимости науки от его прихотей и увлечений.)
Кровавая революция 17-го года в России оказалась очень кстати.
Принявшись (как и все революции) мастерить «нового человека», она прочно изолировала Россию от всех забав Европы. Все мистические тенденции постепенно утратили на ее территории право голоса.
Более того, революция (понимая, что с метафизикой ей в одиночку не справиться) заключила союз с ее главным врагом — академической наукой. СССР щедро и последовательно ее финансировал, позволив Павлову не обращать никакого внимания на ветреность общества.
Вне зависимости от субъективных оценок большевизма надо признать его безусловно положительную роль в создании должных условий для Павловской физиологической школы и огромного количества проводимых ею экспериментов, а через это и на развитие принципиально важных, глобальных параметров точного знания. У Павлова, несомненно, была исключительная свобода научного поиска, обеспеченная ему условиями революционной среды.
(Мы опять видим, что не самые эстетичные события очень благотворно влияют на ход истории науки. Об эксперименте Фритча-Гитцига мы уже говорили, но таких примеров в истории множество. Вспомним английскую чуму 1665 года. Да, ее жертвой стали несколько миллионов человек. Но она же загнала Ньютона в «Линкольнширское отшельничество», где он, полностью изолировавшись от мира, наконец нашел время исследовать дисперсию света и начать свой основной труд «Математические начала натуральной философии»).
Но списать со счетов взаимозависимость двух крепко увязанных меж собой вопросов происхождения мышления и общее происхождение жизни поначалу не мог и Павлов. Для успеха ему тоже нужна была относительная определенность в вопросе происхождения жизни.
Теория условных рефлексов — это пусть и сверхмощный, но все же «контрольный выстрел». Она очень хороша для добивания иллюзий, но категорически не пригодна для того, чтобы по темным углам мироздания душить мистические химеры.
Для того, чтобы удар ею был эффективен, противник должен быть измучен, обескровлен и желательно крепко связан.
Иными словами, поверженную метафизику кто-то должен был бросить на колени перед Иван Петровичем.
Павлов понимал, что в противостоянии с глобальным «внефизическим фактором» решается судьба не только физиологии, физики, астрономии и биологии, но и всех наук вообще.
Но пока он мог только наблюдать за схваткой.
«Нельзя закрывать глаза на то, что прикосновение истинного, последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействия со стороны тех, которые издавно и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно-законной в данном случае». (И. П. Павлов.)
Конечно, мы без труда могли бы реконструировать состояние темы в павловскую эпоху, но мы получим лишь музейный экспонат, сегодня совершенно не актуальный.
Ивану Петровичу, впрочем, хватило и тех представлений, которые можно было суммировать в 10–20 годы ХХ века. Они были еще очень скромны, но для него достаточны. Не имея полной ясности, руководствуясь только уверенностью в том, что мир неопровержимо материален, он решился начать свое дело.
