Для пущей важности и ради пользы «святого дела», — чтоб отвлечь от особнячка на Ковенском подозрения посторонних, — старик любил даже намекать, что он — человек советский, сознательный, почти марксист и даже без пяти минут кандидат в партию.
Свой «марксизм» он, очевидно, производил от фамилии «Марков»… В свободное от милицейской службы время. Василий Кузьмич любил перебирать свои старые процентные бумаги и золотые царские пятирублевки и с увлечением читал подлейшую антисемитскую книжку — «Протоколы сионских мудрецов».
Он также был «пророком» и с большим успехом распространялся на радениях на излюбленную им тему по поводу «английской эскадры в Балтийском
— море», пока старуха Тупикова, захлебываясь в кликушечьем усердии, вещала о царской короне, что «скоро, скоро над Рассеюшкой зазолотится», и призывала на большевиков небесную «метлу»…
* * *
Однако не маститая Тупикова и не «марксист» Марков были фактическими руководителями ленинградского скопческого «корабля». Гораздо более значительной личностью являлся Константин Алексеевич Алексеев.
Один из «птенцов» самого Никифорова, когда-то сиделец в его меняльной лавке, позднее владелец ювелирного магазина под № 29 в Гостинном Дворе — Алексеев, по его словам, сызмальства интересовался всякими религиозными течениями, беседовал с баптистами, ходил по монастырям, но нигде не находил утоления обуревавшему его «духовному голоду», пока покойный Никифоров незадолго до революции не открыл ему «тайну спасения».
Революция прервала дальнейшие религиозные «искания» Алексеева: он обратился к делам земным и более доходным. За время своей службы у Никифорова Алексеев, как с благоговением рассказывали на процессе старые скопцы, «сумел нажить себе по копеечкам пять тысяч рублей серебром и золотом»… Эти «сбережения бедного труженика» весьма пригодились ему: Алексеев занялся махинациями с валютой, скупал «рыжики», менял в подворотнях червонцы и «доработался» до того, что в 1925 году был за спекуляцию административно выслан на 3 года в Сибирь.
Тут, поневоле обратившись вновь к вопросам спасения души, он и произвел себе, будто-бы, собственноручно при помощи ножа от фуганка и молотка, вторичное оскопление, став таким образом «скопцом большой печати» и этим, вероятно, снискав себе по возвращении из высылки еще больший почет и влияние среди своих «братьев во христе».
Алексеев проживал не в Ковенском переулке, а в уединенной даче где-то в Лесном, но постоянно появлялся в «соборе». Он был не только искусным проповедником, но и управителем, и пользовался в секте громадным влиянием. Он вел все дела «корабля», сносился с Москвой и другими центрами скопчества, давал руководящие инструкции и указания рядовым членам «корабля»:
— «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи!»
Этот двусмысленный евангельский завет Алексеев сделал основой своего поведения. В этом смысле Алексеев воплощает в себе во всей чистоте обычную фигуру скопца, с его характерным мнимым смирением, заискиванием перед сильными мира сего, с его лицемерием и лживой изворотливостью.
Когда появилось опасение, что за «кораблем» следят, это он, «мудрый, как змий», Алексеев, учил свой «актив» на Ковенском искусству запирательства на допросе; это он, как мы видели выше, давал советы, как надо «смотреть следователю прямо в глаза» и «врать, не краснея».
Подобно тому, как в прошлом скопцы, ненавидевшие в душе церковь, внешне сплошь и рядом носили личину правоверности и даже жертвовали
— на монастыри крупные вклады, лишь бы прослыть «добрыми сынами церкви», так ныне Алексеев, не щадя сил, старается заверить суд в своей полной преданности Советской власти.
— Да мы, скопцы, за Советскую власть умирать пойдем! — договорился Алексеев на суде, вызвав дружный хохот всего зала и насмешливое замечание суда:
— Для этого случая, вероятно, и хранилось у вас на Ковенском «знамя»: белый «плат» с лозунгом «боже царя храни»?..
Но Алексеев не видит в этом «ничего особенного»: просто завалялся случайно платочек от давних времен… Точно так же, как случайно у него на даче, в Лесном, «завалялся» подозрительный набор бритв и ножей, какие то притирания, вата, коллодий и прочие вещи, необходимые для известной операции.
— Бритвы?.. Помилуйте, да ведь я-ж завсегда сам бреюсь… А ножи — да мало-ли для чего они по хозяйству требуются!.. Насчет же коллодия напрасно изволите подозревать: это у меня фурункул на шее был — так вот ранку заливать приходилось…
* * *
Даже увертливая фигурка хитрого скопца Алексеева бледнеет перед тем главным «героем» скамьи подсудимых, который встает перед нами, как воплощение всякого зла и мерзости современного скопчества, как его духовный «кормчий», как подлинный вождь «корабля изуверов».
Человек с глубоко-запавшими глазами фанатика, хищным, несколько выдающимся вперед подбородком, с жестокой брезгливой складкой в углах тонких губ.
«Гостем дорогим» величали его скопцы, собиравшиеся на радения в «соборе» на Ковенском…
«Димочка» — мечтательно и нежно зовет его верный друг и помощник его Константин Алексеев…
Дмитрий Иванович Ломоносов — так называет этого человека обвинительное заключение.
Когда-то Ломоносов пользовался немалой известностью в торговых кругах обеих столиц, как владелец меняльной лавки с миллионным оборотом, как маклер биржи и крупный ростовщик.
Революция опустошила его сердце и его денежный шкап… Но — смирение, смирение прежде всего!.. «Будьте мудры, как змеи»… И Ломоносов решает, как он выражается, «помочь Советской власти в ее добрых начинаниях»…
Ведь у «Димочки» нежная душа, он любит тихую природу, он способен, по уверениям Алексеева, оплакивать сломанную веточку. Кроме того, скопцы ведь славятся, как искусные садоводы и пчеловоды… И вот — в 1918 году финансист Ломоносов обращается к мирному сельскому труду. Он затевает под Москвой какие-то «совхозы» и пасеки, организует скопческие артели и «коммуны»…
Но грядки и кустики — это хорошо только на время, за отсутствием чего нибудь лучшего. И вскоре Дмитрий Ломоносов открывает в Москве москательную лавку.
Дело пошло недурно — тем более, что налоги Ломоносов платить, разумеется, избегал. А дальше «обыкновенная история»: повестка из финотдела на 40 тысяч рублей и продажа с торгов всей ломоносовской москательной лавочки… Так и не доплатив государству 12.000 рублей, спешно переведя подмосковный дом на имя своей сестры, Ломоносов почел за благо тихо и скромно смыться из Москвы.
Он предпринимает длительное путешествие чуть ли не по всему Союзу, навещает скопческие «корабли» на Урале и в Поволжья и приезжает, наконец, в Ленинград, где и поселяется, без прописки, на даче у Алексеева в Лесном. В сущности это была инструктивная поездка «вождя». Но сам Ломоносов объясняет ее иначе:
— Ездил службу искать или дело какое-нибудь… Присматривался, например, где пчелкам лучше живется… А к Алексееву в Ленинград приехал занять денег и купить фото-аппарат: хотел открыть под Москвой фотографию.
Но это только половина правды о Дмитрие Ломоносове. Другую, более важную, поведали за него суду свидетели.
Это были совсем особого рода свидетели: они рассказывали не о том, что они слышали или видели, а о том, что сделал с ними Дмитрий Ломоносов, скопец «царской печати», с 14-летним «стажем».
И оказалось, что Ломоносов — не только «пророк» и фактический кормчий ленинградского и некоторых московских «кораблей», он еще и лучший специалист по оскоплению, признанный «мастер» изуверского ремесла.
Среди вещей, конфискованных у Ломоносова, оказался нож с мечевидным лезвием; на рукоятке выгравированы крестики и трогательная надпись: «на память от Е. П. Меньшинова».[2]
Этим ножом Дмитрий Ломоносов собственноручно оскопил уже после революции трех родных братьев своих, двух новообращенных — Силиных, отца и сына, «посадил на белого коня» Бутинова и еще многих других, чьи имена остались неизвестны.
— Вся московская скопчествующая молодежь прошла через руки Ломоносова, — показал на следствии Николай Бутинов.
И невольно вспоминаются сказанные Ломоносовым, в присутствии того же Бутинова, знаменательные и загадочные слова, полные жуткой изуверской гордыни: слова о «двадцати белых ризах», которые-де ему, Ломоносову, «предопределено надеть» и из которых «уже восемнадцать надето».
Фанатик с окровавленным ножом в руке — таков истинный облик этого «Димочки» с его «нежной» душой и любовью к «пчелкам».
* * *
Но Ломоносов — не единственный. Рядом с ним на скамье подсудимых — два других оскопителя Петров и Ковров.
Фигура старого скопца Василия Петрова особенно выразительна. Петров — торговец, он был им до революции, он стал им при первой возможности после революции.
