Припоминаю день, когда Жюстина, выслушав мой рассказ об одном душераздирающем случае, вышла из себя и сказала: «Да хоть все они передохни, мне-то какое дело...» А ведь ей нет равных по уменью сэкономить, припрятать один-два апельсина, простоквашу или пюре, предвидя, что вряд ли кто сегодня придет к парализованной даме Восемь (у ее мужа восьмичасовой рабочий день, но, когда только может, он приносит ей разные вкусности) или что оперированная накануне очнется сегодня от своей летаргии и захочет есть.
— Если кухня пришлет на десерт творог для мадам Л., — говорит Жюстина, — она, запомни, его не захочет. Ну и припрячь его для кого-нибудь. А для нее, вот видишь, я храню в холодильнике компот.
То, что у нас делает Жюстина, в нацистских лагерях называлось «organisier[4]». Но ей-то откуда бы это знать!
Заключенный «организовывал», а вернее — ловчил, выкрадывал у охраны кусок хлеба или фуфайку, чтобы отдать более слабому товарищу.
Вот так же и наша смуглянка Жюстина вынуждена выкручиваться во Франции, хотя времена-то вроде бы мирные.
■Больничный сад напоминает нам о лете. Это настоящий оазис посредине Парижа. Он зажат между скалами муниципальных домов, в нем вьют гнезда никем не тревожимые дрозды и синицы. Вторая Жюстина, седовласая, которая никогда не ходит в столовку (слишком там шумно, да и дорого для нее), в обеденный перерыв присаживается со мной на скамейку.
Она преисполнена материнских чувств и если не говорит о своей дочери, то рассуждает о «нашей молодежи».
— У Жаклины никого нет, кроме матери, — сообщает она мне. — Отец ее скоропостижно скончался от инфаркта, случившегося на Елисейских полях. Не вздумай заговорить с Жаклиной о нем. Чересчур долго не вызывали «скорую помощь». Прохожие даже внимания не обращали — все торопились в метро, — знаешь, как это бывает в часы пик. Видишь, что кто-то упал, думаешь, пьяный, хватил лишнего, а тебе-то надо скорее домой... Такова жизнь. Полицейская машина в конце концов подобрала ее отца. Да только этот «черный ворон» черт знает сколько еще проваландался из-за уличных пробок, да объехали, кажется, чуть ли не пять больниц, пока отыскали такую, где согласились принять больного. Когда его, наконец, поместили в кардиологию, было уже слишком поздно.
Думаю, — продолжала она, — что именно из-за этой беды Жаклина бывает подчас непереносима. Никаких денег впереди не маячит, а вбила себе в голову, что должна учиться на медика. Тебе небось невдомек: такая хорошенькая, элегантная, и возлюбленный поджидает ее на мотоцикле у выхода, и для танцев она время выкраивает, но чтобы хоть как-нибудь перебиться Жаклина уже и в прачечной вкалывала, и подавальщицей в ресторане, и продавщицей в Uniprix[5], даже ребят нянчила. А теперь, на время каникул, поступила к нам младшей сестрой.
— А Брижитта? Я знаю, это твоя любимица. Ты все ей спускаешь, и пол готова за нее подтирать... У них в семье — полный достаток. Ей восемнадцать лет, и она ни бельмеса в жизни не смыслит. Не из-за денег пошла в санитарки. Елена мне все рассказала. После экзаменов на бакалавра Брижитта немного сбрендила. Надо было вернуть ей веру в себя, чем-то занять. Ей хотелось на медицинский. Отец соглашался. А мать — ни в какую. Есть у Брижитты сестра, старшая, которой она завидует. Брижитта считает себя толстухой, страдает от этого, а ведь она совсем недурна.
Ее месячная стажировка у нас скоро кончится. Заметила, как ее это радует? Все время твердит: у меня призвание, я убедилась, что смогу стать врачом. Просто приятно смотреть на нее. Надо же так измениться! То и дело целует меня. Вот о ком я буду скучать... Тем более, что и дочь моя собирается замуж. Я ведь рассказывала тебе? А у меня никого нет, кроме нее.
Эта тема для седовласой Жюстины неиссякаема. Но время есть время, и пора возвращаться в корпус.
Я всучила Симеону свои талоны в столовку. Его покинула жена. Он занял немного денег у кузины, которая держит возле Одеона небольшой ресторанчик с антильской кухней. (Он дал мне адрес, сказав, что я там смогу пообедать со скидкой.) Метро ему еще доступно, он не истратил полностью своей абонементной книжки. Но все наличные деньги жена, уходя, забрала, а Симеон получит зарплату только через неделю.
Для меня столовка стала запретной зоной. Жаклина пригласила меня пойти туда с ней. Я согласилась. Но я не учла, что для этого надо надеть городское платье. Не учла и того, что подвалы больницы представляют собой лабиринт, соединяющий под землей все корпуса, и там неизменно толкутся профсоюзные деятели, которых я предпочла бы не встречать.
Едва мы расположились со своими подносами в шумном зале самообслуживания, где обедали группами сотни служащих, как одна женщина, обернувшись, узнала меня и воскликнула:
— Как вы сюда попали? Кто бы мог подумать... Вы уже, значит, не во Вьетнаме?
Именно этого мне и хотелось любой ценой избежать.
Жаклина и лаборантка Берта рты разинули. А я смутилась. Что-то пробормотав, я последовала за узнавшей меня женщиной в сад, куда она как раз направлялась.
— Я вас сразу узнала по голосу, — сказала она. (Что у меня за особенный голос?) — Я вас слышала в передаче «Культура Франции». Разве вы меня не помните? Я давно работаю в системе социального обеспечения при больнице X... Я вас навещала, когда вы прибыли из Африки. Единственный случай бациллоносителя холеры за целый год. Как такое забыть!
Я объяснила мадемуазель Д., что готовлю книгу, хотя вовсе еще не была уверена, что ее напишу. Умоляла хранить все в тайне. Если мои товарищи по работе узнают, что я журналистка, отношения наши сразу станут натянутыми. Мадемуазель Д. отлично все поняла и обещала хранить мой секрет. К тому же она уезжает сегодня в отпуск. Для меня это было спасением. Но с перепугу я даже вспотела.
Пусть себе Симеон использует теперь мои талоны в столовку!
Однако ценой пережитой тревоги я завоевала симпатию Жаклины и Берты. Мне не пришлось ничего для них сочинять. Пока я была в саду, их воображение не дремало и они сами придумали объяснение.
— Так вот почему ты совсем не такая, как Жюстина? Ты путешествовала. Твой муж там работал — так ведь? А когда вы расстались, ты вернулась во Францию. Но если ты там была медсестрой, пускай даже старшей, все равно заморский диплом ничего здесь не стоит.
Я промолчала.
— Понятно теперь, почему ты так быстро освоилась с уколами, ты и раньше умела их делать.
Посыпались советы:
— Надо тебе перейти в частный сектор, там лучше платят. Они там не так придирчивы, как в бесплатных больницах. А персонала и у них не хватает. Зато куда выше жалованье. Наверное, есть способ все это уладить. Хочешь, я наведу справки?
Теперь Жаклина и Брижитта охотно помогают мне мыть посуду.
— Рассказывай. Ты так интересно рассказываешь.
Неужели Вьетнам будет всюду следовать за мною по пятам? Я по нему скучаю. За двадцать два года моей влюбленности в эту страну (свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую) моя жизнь была тоненькой красной ниточкой, вплетенной в гигантский вьетнамский ковер. Когда работа моя там закончилась, я попыталась выдернуть ниточку.
Но слишком давно она была в этот ковер вплетена. Когда я потянула за нее, она оборвалась.
■Карусель шприцев, капельниц и урильников — так бегут дни. Сегодня я перечитала первые записи Марты. Все соответствует истине. Лишь имена больных и товарищей по работе я изменила. Так же как все штрихи, по которым можно было бы их узнать. Такого правила я буду придерживаться до конца этого повествования.
Два месяца тому назад я уже опубликовала несколько отрывков в своей газете. Совершенно не ожидая этого, получила сотни писем от медсестер и бывших пациентов больниц — куда больше читательских откликов, чем на сборник очерков «У партизан Вьетконга», первую из моих книг, ставшую мировой сенсацией. Одна младшая медсестра из Дижона не спала ночь, исписав для меня двадцать пять страниц о том, что происходит у них в больнице. Она пишет: «Возвращаешься после работы, совсем потеряв человеческий облик. Мы измотаны до того, что уже не обращаем внимания ни на свою внешность, ни на наших мужей. Закон не лишает нас права любить. Но после такой работы мы не можем себе позволить урвать от сна хотя бы часок. Кажется, вот-вот разобьют твою личную жизнь. Я чувствую, что муж меня любит все меньше и меньше... Читать книги, ходить в кино? Я пыталась. Да где на это взять силы? Я знаю — не только нас дробят жерновами. Миллионы людей живут подобно моему мужу и мне. Но главное то, что больничный персонал имеет дело со страждущими существами, а не с машинами. Чтобы поставить больного на ноги, надо время и время. А мы все делаем на бегу. Вот ведь в чем ужас!»
«Профсоюзы добились для нас двух выходных в неделю. Я использую их на покупки, стирку, более внимательный уход за детьми, — пишет одна медсестра из Ниццы, — но с некоторых пор мне все труднее включаться в работу после дней отдыха, я очень устаю».
