«Гражданин, я получил донесение, отправленное вами с берегов Двины. Чрезвычайно рад тому, что вы смогли исполнить мои намерения и что мы вознаграждены успехом в ответ на наши ожидания.
Немедленно отправьте двух русских офицеров со всей захваченной вами корреспонденцией в штаб Мокрановского. Идите вперед с той же преданностью и усердием, с которыми вы до сих пор пренебрегали опасностями ради службы родине. Заслужив благодарность родины, исполнив свой долг настоящего гражданина, вы сделаете себе честь и обретете признательность всех ваших сограждан.
11 августа 1794 года.
Т. Костюшко».
Вернувшись в Дусяты, я поставил перед собой задачу произвести смотр оставленной здесь кавалерии и пехоты и отобрать всех, кто был хорошо экипирован и способен сражаться, чтобы вернуться к Двине и двинуться в другом направлении, стараясь сблизиться с генералом Гедройцем, который был ближе ко мне, чем Вавжецкий.
Тем временем, в разгар этих моих приготовлений, спустя два дня после моего возвращения в Дусяты, мы получили через курьера известие о том, что Вильна была атакована и захвачена русскими.
Генерал Вельгорский, с тех пор как я его оставил, тяжело страдал от офтальмии, которая не давала ему писать и даже покидать его комнату. Он чувствовал себя настолько слабым физически и удрученным ожиданием помощи, которая все никак не приходила, настолько измученным бездействием, на которое была обречена наша армия, что счел должным снять с себя командование и доверить его генералу Хлевинскому.
Этот генерал, не имея достаточных сил, чтобы противостоять российской армии, был вынужден отступить после первой же атаки: на самом деле потери были незначительными, но они окончательно ослабили боевой дух литовского войска.
Он отступил к Ковно, и все части, продвинувшиеся в сторону Курляндии, оказались вынужденными покинуть занятые ими выгодные позиции, чтобы тоже отступить и затем сосредоточиться.
Я еще раз написал Вавжецкому и Гедройцу: предупредил их, что отправляюсь в штаб-квартиру Костюшко, что оставил во главе моего войска Морикони и поручил ему сообщать им обо всех своих передвижениях, чтобы при отступлении не быть отрезанным неприятелем.
Я отправился по Ковенской дороге, чтобы повидаться с Хлевинским и узнать, в каком состоянии находится литовская армия после отступления, прежде чем направлюсь в Варшаву. Надежда на то, что армия вернется в Вильну, была очень слаба, так как известия, доходившие из Польши, тоже не были утешительными.
Я нашел генерала Хлевинского с армией в Янове, что в трех лье от Ковно. Я сообщил ему о своем решении отправиться к Костюшко и покинул берега Немана, которые мне суждено было увидеть вновь лишь через восемь лет, по возвращении из эмиграции, после целой череды событий, которые я, при всех моих дурных предчувствиях, никак не мог предвидеть.
На этом заканчивается описание главных событий восстания в Литве, так как после взятия Вильны русскими там более не происходило ничего существенного.
Этьен Грабовский, во главе доверенного ему корпуса, еще совершил экспедицию в Минское воеводство. Он, также как и его храбрецы, отличился в ней мужеством и преданностью делу, но в конце концов потерпел поражение, не устояв против силы. И поскольку ядро армии отступало, все остальные отдельные ее части были вынуждены последовать за ним.
Русские вошли в Вильну 12 августа, и надо отдать им справедливость в том, что они не совершали там тех злодеяний, в которых их потом обвиняли. Пострадали только окраины города – от пожара, причиненного обстрелом, который длился весь предыдущий день с десяти часов утра до девяти часов вечера.
В Варшаву я приехал 18 августа 1794 года. Так уж получилось, что мне пришлось пре– рвать рассказ о военных операциях польских войск под командованием Костюшко в последние дни июня, и теперь я вновь возвращаюсь к описанию событий той поры.
Уже 2 июля были зафиксированы первые движения неприятеля по сосредоточению армии и концентрации ее сил под Варшавой. Цель здесь просматривалась одна – подготовка к осаде города. 7 июля передовые вражеские части провели несколько атак неподалеку от Блоне. Большого эффекта эти атаки не имели, но именно они дали основания предположить о намерении противника наступать на польскую столицу. Это подтолкнуло Костюшко предпринять соответствующие меры и сделать все необходимое для организации обороны Варшавы.
Ядро армии Костюшко составляли подразделения линейной пехоты, бойцы которой отличались отменной выучкой и дисциплиной, хорошо экипированная кавалерия и безупречно организованная артиллерия. Кроме того были сформированы многочисленные отряды добровольцев, а также группы людей, вооруженных пиками и косами, которые при необходимости могли выступить в поддержку регулярной армии.
Весьма массовой была и национальная гвардия, бойцы которой использовались в тыловых службах, для поддержания общественного порядка, а в случае необходимости по первому сигналу направлялись на защиту оборонительных сооружений. В национальную гвардию входили зажиточные горожане, высшие городские чины и их окружение.
Армия неприятеля для осады Варшавы насчитывала сорок тысяч прусских солдат и десять тысяч русских. Последние расположились на правом фланге. Прусские войска стояли у деревни Воля, в одном лье от Варшавы, и в Маримонте. Король Пруссии, лично командовавший своими войсками, находился в центре.
Первые серьезные атаки неприятель предпринял 27 июля. Прусские гусары вытеснили передовые части наших стрелков из деревни Воля. После этого успеха вражеская пехота пошла на батареи генерала Зайончека, но наши сумели отбиться, и противник, понеся потери, отступил. Затем, в частности, 30–31 июля, а также 1 и 3 августа, прусские войска применили тяжелую артиллерию для обстрела Варшавы, однако ни одно здание в городе повреждено не было. Безуспешными оказались и попытки атаковать батареи генерал-лейтенанта Мокрановского.
2 августа прусский генерал Шверин обратился к коменданту Варшавы Орловскому с посланием, в котором содержались требование сдать город и угрозы в случае неповиновения. Комендант ответил генералу, что свой ультиматум ему следует направить главнокомандующему польской армии, которая занимает позиции в зоне между прусскими войсками и столицей.
В тот же день король Польши получил от Фридриха Вильгельма следующее письмо:
«Государь, брат мой! Успехи наших войск с каждым днем усугубляют положение польской армии под Варшавой. Наши наступательные операции не будут остановлены, всякое сопротивление бесполезно, и все это должно убедить Ваше Величество в том, что участь города предрешена и не вызывает никаких сомнений. А судьбу жителей Варшавы я спешу вручить в руки Вашего Величества. Безотлагательная сдача города и высочайшая дисциплина, которую по моему указанию принесут воины мои, обеспечат жизнь и сохранность имущества всех мирных горожан. Отказ от выполнения первого и последнего требования, которое мой генерал-лейтенант Шверин только что направил коменданту Варшавы, неизбежно повлечет за собой и даже оправдает отчаянное бедственное положение, на которое обрекает себя город, провоцирующий своим упрямством месть обеих армий и все ужасы осадной войны.
Если бы в этих условиях Ваше Величество позволило себе известить жителей Варшавы о данной альтернативе, и если бы горожане сами могли принять решение, я заранее с величайшим удовольствием увидел бы в лице Вашего Величества спасителя варшавян. В противном случае мне ничего не остается как пожалеть о бесполезности этой моей инициативы, тем более, что повторять ее я не в состоянии, несмотря на всю мою живую заинтересованность в сохранении Вашего Величества и всех тех, кого кровные связи и преданность призвали к Вашей персоне.
В любом случае прошу Ваше Величество принять уверения в высоком уважении и остаюсь, Государь, брат мой, Вашего Величества брат добрый.
Фридрих Вильгельм.
Военный лагерь, Воля, 2 августа 1794 года».
А вот какой ответ на это письмо дал король Польши на следующий день:
«Боеспособность польской армии во главе с генералиссимусом Костюшко, которая ныне находится между Варшавой и лагерем Вашего Величества, а также положение дел в столице не дают основания говорить о ее сдаче. В этих обстоятельствах не будет никаких оправданий для отчаянного бедственного положения, о котором Ваше Величество предупреждает меня в своем письме, ибо город наш не может ни принять, ни отвергнуть требование генерал-лейтенанта Шверина, направленное коменданту Варшавы. Моя собственная жизнь интересует меня не более, чем жизнь варшавян, но раз уж судьбе было угодно вызвысить меня до такого положения, которое позволяет мне засвидетельствовать Вашему Величеству братские чувства, то к ним я и взываю, дабы отвести от Вас сами мысли о жестокости и мести. Понятия эти никак не вяжутся с добрыми деяниями королей во имя своих народов и, как я искренне полагаю, чужды Вашему личному характеру.
