дискурсе привел к удвоению числа заключенных в Соединенном Королевстве – до нынешнего показателя в 92 500 человек [888]. После финансового кризиса 2008–2009 годов этот рост вступил в конфликт с долгосрочным сокращением государственных расходов [889]. Неадекватное кадровое обеспечение и материальное содержание сказались на изоляции на двух уровнях. В самом прямом смысле это означало, что крайне неадекватным было содержание некоторых камер. Осенью 2018 года резкой критике в официальных докладах подверглось обращение с изолированными заключенными в тюрьме Бедфорда. «Несмотря на многочисленные попытки модернизации, – отмечал Независимый наблюдательный совет, – условия содержания в изоляторе просто ужасны. Это какое-то подземелье. Туалеты часто засорены, постоянно кишат тараканами, а летом там было нашествие крыс» [890]. Тюремные руководители как в государственном, так и в частном секторе сильно различались в возможностях справляться с ограниченным финансированием. Несмотря на активные усилия тюремных инспекций, викторианская миссия по введению единообразных норм наказания отсутствовала повсюду.
В более общем плане малорациональная политика изоляции усугублялась высоким уровнем насилия и употребления наркотиков в недофинансированных тюрьмах. Наряду с наказанными за нарушение правил или нуждавшимися в защите ввиду определенного характера их преступлений были еще заключенные, которые использовали одиночное заключение в корыстных целях или для самозащиты. Некоторые специально вели себя плохо в надежде на то, что срок в изоляторе приведет к их переводу в другую тюрьму – с их точки зрения более предпочтительную [891]. Другие в ответ на повсеместную угрозу физического насилия в тюрьмах либо пытались попасть в изолятор, либо, отчаявшись, создавали собственную форму изоляции. «Мы обнаружили, что заключенные подвергают себя изоляции в своих же камерах», – сообщали инспекторы о Бирмингемской тюрьме, –
и отказываются выходить, боясь насилия. В тюрьме не знали, сколько мужчин находится в таком положении, и фактически ничего не делали, чтобы помочь им. Все те, кого мы обнаружили, были заперты более чем на 23 часа, а иногда и на 24 часа в сутки, лишь изредка выходили принять душ. Некоторые рассказывали нам, что чувствовали себя небезопасно даже за запертой дверью камеры, и описывали непрерывное запугивание, в том числе рассказывали о том, как другие заключенные брызгались мочой или бросались фекалиями через разбитые смотровые окошки [892].
В недавнем критическом докладе детского комиссара Англии говорится о том, что рост масштабов применения раздельного содержания к несовершеннолетним правонарушителям отчасти объясняется действием банд, «что означает, что подростки могут быть не в состоянии безопасно общаться с другими детьми в этом учреждении» [893]. Если раньше одиночное заключение было новым инструментом пенитенциарной системы для перевоспитания заключенных, то теперь это сделалось последним прибежищем заключенного, позволяющим оставаться невредимым за решеткой.
Понимание того, как справляться с последствиями насильственного одиночества, пришло во второй половине XX века не из институтов либерального государства, а прежде всего от тех, кто пострадал от различных форм тоталитарного режима. В 1952 году Кристофер Бёрни опубликовал «Одиночное заключение» – знаменитый рассказ о восемнадцати месяцах, проведенных им в одиночестве во французской тюрьме, когда страна была оккупирована нацистами во время Второй мировой войны. Для Фриды Фромм-Райхман, открывшей ближе к концу 1950-х сферу одиночества как предмет психологии, опыт Бёрни, продемонстрировал ключевую функцию интенции в переживании одиночества. Способность сопротивляться длительной изоляции находилась под сильным влиянием чувства цели. «Я считаю, – писала она, – что несомненная вера в духовную обоснованность политических убеждений, которые и стали причиной его заключения, возможно, сработала как дополнительный фактор, который помог ему пережить испытание, не сделавшись психически больным» [894]. Бёрни, занимавшийся антинацистским шпионажем, справлялся со своим тяжелым положением, выстраивая собственный распорядок питания и физических упражнений в камере, а также используя вынужденное отсутствие отвлекающих факторов. «Я был предан свободе, чтобы отбросить очки близорукого, – писал он, – и просканировать горизонт существования. И я поверил, что видел нечто» [895]. Аналогичную стратегию описала Эдит Боун, врач левых взглядов, которую новый (коммунистический) венгерский режим приговорил в 1949-м к пятнадцати годам тюремного заключения за шпионаж в пользу Англии. Она провела семь лет в одиночной камере в состоянии неослабевающей враждебности к тюремщикам. «Мою жизнь в этой тюрьме, – писала она, – я рассматривала как борьбу, которую должна вести против этих людей. Я должна была убедить их, что идеи, вложенные в их головы начальством, не имеют силы в высшей сфере той цивилизации, из которой происхожу я» [896]. Она объявляла «молчаливую» забастовку, голодовку, «уборочную» забастовку и, как и Бёрни, использовала ничем не заполненное время. «В темноте, – объясняла она, – мало что можно делать, кроме как думать, а отсутствие всего, что могло бы отвлекать, придает размышлению интенсивность, редко возможную в нормальных условиях» [897]. В конце концов венгерское восстание 1956 года принесло ей свободу, и она вернулась в Лондон, где встретилась с издателем, которому не терпелось воспользоваться растущим общественным интересом к экстремальным формам одиночества.
На британском рынке самыми продаваемыми тюремными мемуарами в начале 1990-х был рассказ Терри Уэйта о четырехлетнем одиночном заключении в Бейруте (1987–1991) [898]. Его держали почти в средневековых условиях, он был прикован к полу в тесной камере и знал, что следующий, кто откроет дверь, может быть его палачом. Две особенности его опыта перекликаются с другими рассказами о длительной изоляции. Первой был сетевой эффект литературы. Как только тюремщики стали разрешать ему читать книги, он обнаружил связь с другими умами. Как и для сославших себя в море, письменное слово было для него критически важным ресурсом:
Чтение в неволе – это чистое наслаждение. У меня есть время, чтобы войти в сознание писателя, и непрерывное погружение в поток его мыслей – огромное удовольствие. Современная жизнь фрагментирована, полна отвлечений. А здесь я действительно могу читать. Здесь я могу увидеть, как превратить свое одиночество в творческое уединение. Думаю, отчасти секрет в том, чтобы сделать этот опыт своим союзником. Несмотря на то что большая часть моей жизни прошла в одиночестве, лишь сейчас становится для меня очевидной подлинная красота уединения. Если я когда-нибудь выйду из плена, то заберу этот драгоценный подарок с собой [899].
Автор шпионских романов Джон Ле Карре описал в своей автобиографии необычное событие – встречу с другим бейрутским заложником, Жан-Полем Кауфманом, у которого сложились отношения, подобные описанным выше, с самым популярным романом Ле Карре. «В те три мучительных года мне довелось пережить и минуты величайшей радости, – вспоминал Кауфман. – Одну из таких минут мне подарил „Шпион, пришедший с холода“» [900]. Вместе с текстом в его уединение проникла и личность самого писателя. «Эта книга убедила меня, что надеяться надо, – продолжал Кауфман. – Самое главное в ней – голос, ощущение присутствия. Вашего. Торжество
