быть непомерно активными, а зачастую и глубоко вовлеченными в жизнь светского, нехристианского общества» [920]. Не меньше отвлекала и поглощенность протестантов тем, что Мёртон назвал «дымовой завесой слов», имея в виду как печатные тексты, так и устные беседы [921]. Будучи самым плодовитым писателем в современной монашеской традиции, Мёртон едва ли мог недооценивать ценность письменной речи. Но поэзия, мемуары, богословские экзегезы, не говоря уже о горах переписки, – все это было в лучшем случае средством лучше понять тех, кто стремился выразить свою веру. Чтение и литургия были не более чем подготовкой к ключевому акту молитвы.
Хотя Мёртон и утверждал, что сразу нашел свой истинный дом в траппистской общине, он с самого начала был плохо приспособленным членом аббатства в Гефсимании. Ивлин Во написал в 1950 году предисловие к эссе Мёртона о молчании, в котором выразил свое удивление по поводу того, что цистерцианцы так спокойно отнеслись к написанию одним из монахов книги, «направленной на популяризацию идеи созерцательной жизни». «Не нам, – писал он, – живущим в миру, придираться к этому великодушному решению» [922]. Книги Мёртона, прежде чем их можно было опубликовать, требовали одобрения начальства. Хотя он все больше пользовался репутацией международного ученого, ему не разрешалось действовать в этом качестве. Адресованные ему письма вскрывали и читали, прежде чем отдать ему, словно он был заключенным в тюрьме, а просьбы о посещении конференций за пределами аббатства обычно отклоняли. На практическом уровне, как он обнаружил, его глубокое желание одинокой молитвы и созерцания постоянно противоречило объему административных и преподавательских обязанностей, равно как и потоку писем и звонков от духовных туристов, желающих вдохновиться общением с этим образцовым монахом, – так приезжали к отшельникам IV века из близлежащих городов. Если же смотреть глубже, то аббатство, как и монашеская традиция, восходящая к святому Бенедикту, безо всякого энтузиазма смотрело на исповедуемое Мёртоном стремление вести жизнь в одиночестве. Хотя они и вдохновлялись пустынными отшельниками, общежительные сообщества инстинктивно боялись позволять своим членам отрываться от структур ритуала и власти [923]. Они не доверяли способности любого кающегося неограниченно пользоваться правом на абсолютное одиночество. Один только Бог может вынести тяжесть такой изоляции. Те, кто писал и приводил в исполнение правила монашеской жизни, начиная с бенедиктинцев, опасались открыть путь к ереси или психическому упадку. Таким образом, хотя Мёртон сообщил миру о своей приверженности к одиночеству всего через год после послушничества, лишь в 1965 году ему наконец-то позволили переехать из основной общины в собственную хижину в лесу.
Мёртон не помог делу, получив почти мазохистское удовольствие от страданий, порожденных его приверженностью к одиночеству. «Ужас одинокой жизни, – писал он в своих «Записках по философии одиночества», – это тайна и неуверенность, с которыми воля Божья тяготеет над нашей душой» [924]. Речь шла не только об искусственном дискомфорте траппистского режима. Как и в случае с более широкой традицией монашества, Мёртон с настороженностью относился к неподлинному уединению. Закрытым общинам приходилось отвергать поверхностных паломников, искавших временного, эгоцентричного уединения от шума повседневной жизни. Критерием отличия истинного затворника от неистинного была готовность к духовному страданию и опасности. «Стоит ли говорить, что зов уединения (пусть даже только внутренний) опасен, – писал Мёртон. – Каждому, кто знает, что такое одиночество, это известно. Суть одиночества как раз и заключается в муках почти безграничного риска. Только ложный отшельник не видит опасности в одиночестве» [925]. Путешественник и писатель Патрик Ли Фермор опубликовал в 1953 году благосклонно принятое руководство по современному монашеству, в котором обратил внимание на «те опасные мистические путешествия души, которые завершаются – в конце очистительного и просветляющего периодов – ослепительными моментами единения с Божественным» [926]. Там, где Мёртон упивался имманентностью полного духовного коллапса, его начальство заняло более осторожную позицию. Неофитов оценивали в плане их душевного равновесия, а приняв в общину, держали под наблюдением, чтобы они не поддались опасностям, присущим напряженной одиночной молитве.
Более долгосрочной проблемой было взаимодействие Мёртона с внешним миром. Каролингская монашеская традиция повернулась спиной к светскому обществу, призвав монахов разделить свое время между духовными обязанностями и ручным трудом, необходимым для обеспечения религиозной общины едой и одеждой. Функция молитвы заключалась в единении с Богом, а не в благополучии падшего общества. Эту мысль высказал бенедиктинец Жан Леклерк в книге «Наедине с Богом» (1962): «Обращение от любви Божьей и любви к Богу (которая есть созерцание) к процессу любви к ближнему – это не движение вверх, а движение вниз. Мы не Бога любим ради ближнего своего, а любим ближнего ради Бога» [927]. В первоначальном энтузиазме обращения Мёртон упивался своим уходом из мира. Если его одиночество имело более широкую функцию, то состояла она только в том, чтобы позволить ему лучше понять сущностное одиночество всякого грешника. Но в самом же начале его неудержимое желание писать для публики, достигшей всемирного масштаба, столкнулось с частной, замкнутой природой цистерцианской общины [928].
С течением времени широкое чтение и работа Мёртона с разными литературными формами вызывали все больше конфликтов с начальством [929]. Его стал возмущать мелочный контроль над его жизнью, осуществляемый людьми, моральный авторитет которых больше не казался неоспоримым. Вмешательство в его переписку доводило его до паранойи. В дневнике он сравнил отказ разрешить публикацию статьи, написанной им о Тейяре де Шардене, с поведением советского государства в отношении диссидентов [930]. Кроме того, со временем он взял на себя обязанность заниматься проблемами светского общества. В 1962 году он написал, что «единственное оправдание жизни в добровольном уединении – это убежденность в том, что она поможет любить не только Бога, но и других людей» [931]. По мере роста его контактов с авторами и активистами спектр его работ выходил за рамки сугубо духовной сферы. Он начал высказываться о проблемах своего времени, таких как конфликт во Вьетнаме, расовые отношения, бедность, атомная бомба и экология. Попытки писать о вьетнамской войне были прямо запрещены картезианскими цензорами из-за убеждения Мёртона, что она имеет не только политическое, но и духовное значение [932]. «Я должен фактически молчать об этом, – заметил он, – по той основной причине, что это не уместно для монаха и что это „искажает послание монашества“» [933].
Томас Мёртон погиб в результате несчастного случая в 1968 году. Тогда он все еще жил в Гефсимании, но уже перестал придавать значение членству в религиозном сообществе ради членства как такового. Он признал, что духовное одиночество не должно быть монополией его ордена или вообще христианства. Его интересовали буддизм и
