Я-то ненависти к украинцам в этом стихотворении Бродского не чувствую, скорее боль за покинутую Родину.
И потом, разве у поэта лишь одно такое имперское, русское стихотворение? Вспомним его «Народ», которое Анна Ахматова сразу же признала гениальным, чем сбила все потуги его развенчателей.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна,
но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта – не доверчивость. Рот,
говорящий неправду, ладонью закроет народ,
и такого на свете нигде не найти языка,
чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца – это Родиной выбранный путь.
И куда ни взгляни – можно только к народу свернуть;
раствориться, как капля, в бессчётных людских голосах,
затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ – а других я не знаю судей.
Словно высохший лист – самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяясь в её языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
Вот оно – величие замысла, которое и проповедовал всю жизнь русский поэт Иосиф Бродский. Даже этих двух стихотворений хватит, чтобы остаться в русской поэзии навсегда.
Многочисленное либеральное окружение поэта приняло «Народ» враждебно.
Его предлагали включить в разные сборники и антологии, но либералы были начеку. Даже Иосифа Бродского они до сих пор тщательно цензурируют и лишнее убирают от глаз широкого читателя. К примеру, два прекрасных стихотворения, посвящённые Глебу Горбовскому, или же стихотворение о Тарасе Шевченко. Вот и стихотворение «Народ» Анатолий Найман, Андрей Сергеев и другие создатели культа мученичества Бродского в северной глуши восприняли как «паровозик», написанный в надежде на снисхождение властей. Но стала бы больная Ахматова ценить заказное, вымученное стихотворение?
Жаль, оно не попало к Александру Солженицыну в момент его написания статьи о Бродском. Жаль, что американские его почитатели вычёркивают как ненужные и другие стихи из всех сборников.
Русскость в нём оказалась глубже, чем он сам предполагал. Потому и в поздний его американский период наряду с иными англоязычными стихами вдруг неожиданно прорывается живая кровь поэзии:
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
Щепотка сегодня, крупица вчера,
И к пригоршне завтра добавь на глазок
Огрызок пространства и неба кусок
……
а если ты дом покидаешь – включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
И это было написано за год до смерти Иосифа Бродского.
Иногда у больших поэтов наступает миг подлинного величия, единения с народом.
Об этом миге умалчивают патриотические критики, ибо им не подходит ни сам Иосиф Бродский, ни его национальность.
О нём умалчивают и либералы, ибо он полностью перечёркивает выстроенную ими легенду о поэте.
Сам Бродский никогда не забывал о периоде ссылки.
«Те два года, которые я провёл в деревне, – самое лучшее, по-моему, время моей жизни», – не раз говорил он своим собеседникам. Именно там он стал по-настоящему большим поэтом. Неслучайно и первый в мире музей Иосифа Бродского открылся в этом году на днях в деревне Норенская, в домике, где жил в ссылке поэт.
Поначалу в ссылке была боязнь, было отчуждение от окружающих, была опора на книги, которые он привёз с собой и которые ему постоянно привозили. Потом произошло слияние с миром севера, с бытом русского поморья.
Только оценив русский народный язык, он оценил и красоту просторечия, красоту русского фольклора, через русский народный язык он и себя стал постепенно отождествлять с народом, с простыми русскими людьми. В ссылке он впервые в своей жизни соприкоснулся не с городской, не с имперской, не с советской Россией, а с почти не меняющейся крестьянской, в чём-то христианской, в чём-то ещё языческой Русью.
Восемнадцати месяцев хватило, чтобы поймать свой редкостный даже для большого поэта миг растворённости в народе.
«Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землёй, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что – нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это – настоящее горе. Не только горе – у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…»
В такой атмосфере и рождались его лучшие деревенские стихи: «К Северному краю», «Дом тучами придавлен до земли», «Колыбельная», «Песня», «В деревне Бог живёт не по углам» и, конечно же, «Народ».
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Это стихотворение, свою оду русскому народу из 36 строк, он написал в декабре 1964 года в селе Норенское Коношского района Архангельской области, когда ещё не было никаких надежд на досрочное освобождение, а тем более на его публикацию где-то в печати. После освобождения и приезда в Ленинград он первым прочитал его Анне Андреевне Ахматовой. Её стихотворение просто ошеломило. Анна Андреевна записывает в своём дневнике:
«…Мне он прочёл «Гимн Народу». Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорил Достоевский в «Мёртвом доме»: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Фёдор Михайлович…»
Иосиф Бродский с юных лет подчинил себя величию замысла и осознанно ковал свою судьбу как судьбу великого поэта. Впрочем, он и был им. Я бы сравнил его с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым, тоже рано осознавшим свой дар и с юности выстраивавшим свою жизнь.
Когда-то Александр Пушкин, размышляя о планах «Божественной комедии» Данте, упомянул о величии замысла. Эта фраза Пушкина стала ключевой для всей жизни поэта Иосифа Бродского.
Он был разным в жизни – и ироничным, и раздражённым, и молчаливым, и разговорчивым, но в своей поэзии он всё подчинил этому принципу.
Писал ли он «Большую элегию Джону Донну» или «На смерть Жукова», в глубине его сознания оставалось: «Главное – это величие замысла».
«Во всех ситуациях, скверных, не скверных, даже когда мне удавалось делать что-то, с моей точки зрения, очень толковое, я всегда говорил себе: «Иосиф, надо взять нотой выше»…»
Он и жил «нотой выше». Во всём. Без величия замысла он не мог писать ни о любви, ни о природе. В этом смысле он и был творчески счастливый человек.
И потому он не любил позу страдальца, не делал из себя мученика.
Думаю, он и в жизни вёл себя согласно некоему ритуалу поведения великих поэтов. Не из-за своего высокомерия, а для того чтобы не снизить значимость своего Слова, величие своего Замысла.
Ахматова была не только поэтическим наставником Бродского, она была учителем его ритуальности общения. Виктор Кривулин вспоминал: «Я видел, что Бродский следил за тем, как Ахматова произносила слова, переводила любую житейскую ситуацию в план речевой и в план поэтический…»
Может, отсюда, от величия замысла, и идёт его постоянное обращение к библейским темам, к рождественским стихам.
Будучи не столь уж и воцерковлённым, он последовательно, год за годом писал свои рождественские стихи. Что заставляло его начиная с «Рождественского романса» 1961 года долгие годы продолжать писать новозаветные произведения?
Открывает «цикл» «Рождественская звезда». Последним рождественским стихотворением стало «Бегство в Египет», написанное в декабре 1995 года, за месяц до смерти. В Америку он улетел с крестом на шее, почти не писал стихов на ветхозаветные сюжеты, а вместо этого буквально принуждал себя на каждое Рождество писать стихи на новозаветную тему. Да ещё какие великолепные стихи!
В холодную пору, в местности, привычной скорее к жаре,
