Кроме того, Церковь была поставлена под строгий надзор, для чего при Совете министров СССР создали специальный орган: Совет по делам Православной Церкви. Официально утверждалось, что этот совет служит посредником между религиозными организациями и советской властью, а на деле он был нужен для того, чтобы осуществлять непосредственную связь с органами и постоянно контролировать деятельность Церкви. Совет находился в Москве и имел уполномоченных в каждой области. Подобный же совет занимался другими религиями.
В это время советское руководство стало использовать Церковь для проведения своей международной политики. Православным иерархам было позволено устанавливать отношения с внешним миром при условии, что они будут выступать в духе советской пропаганды, особенно в тех кругах Запада, на которые мало влияли коммунистические партии. Между тем верующие, находящиеся в лагерях, как и все другие обитатели ГУЛАГа, не были выпущены на свободу. Поэтому епископ Афанасий, отцы Пераке и Петр продолжали отбывать срок, и вообще аресты среди верующих не прекратились.
Однако, несмотря на все сложности, Церковь смогла подняться. Сразу после войны она получила некоторую свободу действий, чуть большую, чем в последующие годы, когда режим вновь набросился на нее неумолимо и яростно. К тому же Церковь получила подкрепление, поскольку в нее влились новые силы — клирики из аннексированных СССР стран, которые еще не попали под дорожный каток советизации. Часть священников и епископов, покинувших Россию после революции, возвратились в страну. Они принесли с собой немного кислорода, хотя их собственная жизнь часто была очень трудной. Наконец Православная Церковь восстановила свое единство. Во время войны обновленцы практически утратили своих последних приверженцев. С другой стороны, епископы, порвавшие с митрополитом Сергием, теперь признали Алексия I Патриархом. Если еще и оставались общины в подполье, то, кажется, они были немногочисленны. Владыка Афанасий, отец Иеракс и отец Петр в 1945 году сумели передать из лагеря своим духовным чадам письмо, в котором излагалась их позиция. Новый Патриарх избран законным путем и действительно олицетворяет единство Церкви. Если некоторые действия Алексия I и патриархии могут смущать и соблазнять ревностных православных, то все это останется на его совести и он даст отчет Господу, но это не основание для того, чтобы они себя лишили благодати святых таинств[41].
Прочитав это письмо, Вера и Елена не знали, что и думать. Наконец Вера решила спросить совета у матушки Марии, настоятельницы подпольного монастыря в Загорске. Встретив их, матушка поинтересовалась: «Ну, в какую же церковь вы ходите теперь?» Вера заплакала, и монахиня ее утешила, уверив в подлинности письма[42]. Времена катакомбной Церкви кончились, в ее жизни начался новый период.
Особенно впечатляющим возрождение Церкви оказалось в Москве. Здесь были вновь открыты многие храмы, на службах в которых собиралось немало народа, более того, здесь верующие могли слушать талантливых проповедников, а в некоторых храмах — циклы лекций на религиозные темы. В одной из церквей священник даже повесил экран и показывал диапозитивы на темы Библии[43]. Такое оживление религиозной жизни длилось примерно до 1950 года. Те из членов общин, действовавших после революции, которым удалось выжить в подполье и в ГУЛАГе, прилагали все усилия, чтобы воссоздать круг общения. Так было, в частности, со старыми прихожанами двух отцов Мечевых, которые собирались в доме у Бориса Васильева[44]. Этнограф и историк, автор книги о Пушкине, Борис Васильев прошел через тюрьмы, лагеря, ссылку. Он и его жена устраивали у себя на квартире лекции по культуре и религии. Кроме того, там собирались люди и вместе читали Новый Завет, а жена Васильева обучала детей основам веры[45]. До войны подобное было вообще немыслимо, да и теперь не могло продлиться очень долго.
Связи между старыми духовными детьми отцов Мечевых и отца Серафима были очень тесными. Вера и Елена дружили с Васильевыми, Алик, естественно, был у них всегда желанным гостем. Встречи с этими христианами–интеллектуалами весьма обогащали его, и впоследствии он видел в них пример сплоченной приходской общины, сохранившей духовное единство даже через много лет после смерти своих пастырей и несмотря на все превратности эпохи.
Алик был необыкновенно одаренным ребенком с неуемной жаждой знаний. В конце войны, когда ему исполнилось десять лет, Вера объяснила ему, что жизнь не делится на детскую и взрослую. Жизнь едина, и то, что не успел в детстве, потом уже не наверстаешь никогда. Поэтому нужно, не откладывая, ставить перед собой серьезные задачи и стараться разрешать их как можно раньше. Как и многие другие московские семьи, семья Алика в это время обитала в тесной коммунальной квартире[46]. В одной комнате они жили впятером: родители, два мальчика и Вера. Александр отгородил ширмой свою кровать и тумбочку, битком набитую книгами. С вечера он готовил себе занятие на утро и ложился спать в девять часов, какие бы гости или интересные радиопередачи ни искушали его. Вставал он ранним утром и, пока все спали, читал[47].
В эти часы утренних занятий он набрасывался на сочинения, по–настоящему трудные для ребенка его возраста. Канта, например, он прочитал в тринадцать лет. А его ровесники в это время учили, что марксизм–ленинизм, обогащенный «гениальным» Сталиным, является «единственной философской теорией, дающей научную картину мира, которая защищает принципы и научные методы объяснения природы и общества и вооружает трудящееся человечество инструментом для борьбы за построение коммунизма», и прочую подобную галиматью… От обучения в школе — мужской школе № 55448 — он сохранил впечатления довольно мрачные. Хотя среди учеников, учившихся одновременно с ним, было несколько сильных личностей — поэт Андрей Вознесенский, кинорежиссер Андрей Тарковский, Александр Борисов — один из ближайших друзей А. Меня. Впоследствии Борисов также стал священником, и теперь он настоятель прихода в самом центре Москвы; он получил широкую известность как один из наиболее деятельных служителей Церкви.
Несмотря на одаренность, Алик ничуть не походил на отличников, замкнутых и неспособных к общению. Напротив, у него, как вспоминают его товарищи, было развито чувство дружбы, он участвовал в жизни класса и так же, как книгами, был окружен друзьями. Его интересы отличались широтой, он любил литературу, музыку, живопись. Позже сам стал заниматься живописью и рисунком, некоторые из его картин и рисунков сохранились; писал он и иконы. Был страстно увлечен изучением природы, астрономией, биологией. Ходил в зоопарк рисовать животных. «С детских лет, — писал он, — созерцание природы стало моей «теологиа прима»[48]. В лес или в палеонтологический музей я ходил словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон. Тем не менее, мне никогда не был свойствен пантеизм[49] как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностью, как Тот, Кто обращен ко мне».
Ему казалось, что, занимаясь естественными науками, например разглядывая в микроскоп какой-нибудь препарат, он приобщался к Божиим тайнам[50]. «Бог дал нам две книги, — говорил он, — Библию и природу»[51]. Чтение Библии пробудило в нем вкус к истории. Александр всегда внимательно исследовал любой факт, который мог бы прояснить библейские события.
Сначала Алик думал, что выполнит свою миссию христианина, занимаясь наукой или искусством[52]. А тем временем мало–помалу иное призвание зрело в нем. Чтобы оно стало явным, нужна была личная встреча с Христом. Этот личный зов он услышал в возрасте двенадцати лет и решил, что должен служить Богу как священник[53]. Матушка Мария благословила его на это[54].
Он отправился в семинарию, которая в это время как раз организовывалась. Его принял инспектор — то есть заведующий учебной частью — Анатолий Ведерников, человек открытый и приветливый, и сказал, что охотно внесет его в списки, как только Алик достигнет совершеннолетия.
Александр, насколько это было возможно, продолжал самообразование. Читал великих философов. Случайно открыл для себя сочинения русских религиозных мыслителей первой половины XX века, изгнанных из страны по приказу Ленина и надолго страною забытых, — таких, как Н. А. Бердяев, С. Н.Булгаков, Н. ОЛосский, СЛ. Франк[55].
Был у него период увлечения Хомяковым[56]. Человек блестящего ума и обширной эрудиции, Хомяков стал главным вдохновителем движения славянофилов, цель которых заключалась в подготовке новой культуры на основе православия. Именно он в середине XIX века дал импульс русским светским богословским изысканиям, которые принесли свои плоды в начале XX века. Однако Александр достаточно быстро освободился от этого влияния, найдя, например, что в своих суждениях о Западной Церкви Хомяков был необъективен и пристрастен[57].
