— Ну, в лесу, с оружием.
— Это не мой выбор. В этой жизни для меня нет ничего такого, чтобы я за нее держался.
— А с чего у вас началось это… ну, лес?
— Мне пришлось выйти с автоматом в руках.
— Почему?
— Чтобы мужчина отличался от женщины, Аллах сделал мужчин с бородами. И вот я оставил бороду. Начал соблюдать нормы ислама — так, как знал. Вокруг меня начали собираться молодые люди, которые тоже стремились к тому же. Приходили ко мне, спрашивали, что к чему. И тем, кто попадал в беду, я тоже помогал.
— В какую беду?
— Органы их преследовали.
— За что?
— За внешний вид.
— А вас?
— Меня начали преследовать, когда я начал им помогать и стал этим известен.
— Как вас преследовали?
— Домой приходили. Шмон делали.
— Били?
— Я не попадался. Я молюсь Всевышнему, чтобы живым к ним не попасть, — снова смеется.
— Тогда молились или сейчас молитесь?
— И тогда, и сейчас.
— Почему не хотите живым?
— Конечно, не хочу. Они очень унижают… — делает паузу и ищет слово, — человеческое достоинство. Очень так… издеваются. И мы видим тех, кто через них прошел. Они становятся совсем… дурными.
— А разве вы сами никого не пытаете?
— Нет. Кто вам это сказал? Мы — не звери. Наверное, по телевизору вы такое про нас слышали. Мы — не монстры, мы — обычные люди, мы просто соблюдаем нормы шариата. Ну, стараемся — по своим знаниям. Тех, кто пьет, курит, наркотики употребляет, мы наказываем.
— Как?
— Сначала беседу проводим, объясняем, что это нельзя. Если человек соблюдает нормы шариата, за нарушение мы его палками бьем. Если они продолжают, то есть кади, он решает, что с ними делать.
— То есть вы бьете людей палками?
— Да, но не всех. У нас нет силы на всех подряд. А вот понимающего и сочувствующего, если он допустил грешность, мы наказываем, чтоб в дальнейшем больше так не делал.
— А это правда, что вы выносите смертные приговоры? — спрашиваю я, а он молчит, опустив глаза.
— То есть так бывает? — повторяю.
— Да, так бывает… Потому что если человек, допустим, убил брата нашего и издевался над ним, если мы узнаем, кто пытал, то мы его преследуем.
— А если вы придете к человеку, которому вынесен смертный приговор, и он попросит вас его помиловать и скажет, что больше так не будет?
— Да, мы его оставляем. Он становится нам таким же братом, как и все.
— А если он не хочет быть вашим братом?
— Он должен оставить все скверны, которыми до этого занимался. Мы всех и не зовем в лес, с нами быть не просим, просто говорим: не пытать, не убивать наших братьев, не пить, не курить и с девочками в сауну не ходить. Людей пытать нельзя. Соседа унижать нельзя. Нужно жить нормально.
— И вам не жаль людей, которым выносится смертный приговор?
— Ну, как жаль?
— Ну, вот так…
— Но он же должен за свой поступок ответить.
— Но разве это не ужасно?
— Что?
— Убить человека.
— Как это — ужасно? Я не знаю… Ну, все предписано… Если он мне мешает, я, получается, монстр и преступник? Чего только вы не придумываете…
— Чем ваша группа занимается?
— Ничем, — смеется.
— Полицейских убивает?
Он молчит, а я блуждаю взглядом по его бороде — густой, как лес, в котором он живет.
— Я просто не понимаю, — продолжаю, — если ваша группа ничем таким не занимается, то почему вы прячетесь в лесу? Смысл?
— Потому что они заберут нас. И будут пытать. Мы не можем пойти с колонной воевать, это — нереально. Мы должны сохранить… как тебе сказать… свое тело. Потому что в судный день перед Аллахом надо будет ответить, даже если иголка проткнет твой палец, — он поднимает указательный палец, в другой руке зажимает воображаемую иголку и тычет ею в указательный палец. Смеется, когда ловит мой взгляд, внимательно следующий за несуществующей иголкой. — Если иголка проткнет мой палец не случайно, а по моей вине, мне придется отвечать за это. Если я пойду против колонны, против этой мощи и меня там убьют… Конечно, мы избегаем встреч с ними. Конечно, если попадем в окружение, иншалла, пойдем до конца…
— А были такие случаи?
— Ну, были. Я уходил. Отстреливался. Хотя они несколько раз объявляли меня убитым.
— У вас оружия много, — киваю на разгрузочный жилет. — Где вы его берете?
— Где оружия много? Вот пистолет, — он подносит руку к дулу, — гранаты, патроны, автомат…
— Ну, вы же их не на базаре покупаете.
— Конечно, нет.
— Значит, есть какие-то специальные люди, которые его продают.
— Специальных людей нету. Попадается — берем. Чтобы был какой-то конкретный человек, который бы этим занимался, такого нету. Оружие вам без денег тоже никто не продаст.
— Вы сникерсы едите? — я кладу сникерсы на край кровати. Сейчас я боюсь, что подпаду под статью о доставке провианта, но еще больше меня волнует автомат, прислоненный к стене.
Он смотрит на сникерсы.
— Даже патронов не хватает, — говорит хмуро. — У нас, как у них, нет заводов и фабрик нету. Приходится сохранять то, что есть.
Сникерсы остаются лежать на кровати.
— Да, сникерсы — самая такая еда, — продолжает он. — Часто бывает, что еды нет. Бывает, воды нет. Бывает, сидишь просто так, — он обхватывает себя руками и откидывается к стене, — сидишь и голодаешь. Все бывает. Мы спим в спальных мешках. Иногда подстилаем под них тоненькие матрасы. Но чаще и их не бывает. Бывает, всю ночь вот так просто сидишь и хочешь пить.
— Ради чего?
— Ради… как тебе сказать… Там будут нас судить. Женщинам легче всего попасть в рай, достаточно соблюдать нормы шариата и подчиняться мужу. Тебе тоже надо к этому стремиться. А мужчина… он очень много должен сделать. Он должен жениться и отвечать за жену и детей. А вам легко. И я вам тоже советую.
— Спасибо. Я думаю, в рай попадают за другое.
— За какое?
— За доброту. За любовь. За то, что не выносишь никому приговоров… Почему вы так рано задумались о рае?
— Рано? Разве я молод? Я уже опоздал.
— Но вы же, наверное, лет десять назад начали этим заниматься, судя по бороде, — говорю и пугаюсь своей шутки.
— Ну да, — соглашается он. — Борода сейчас маленькая, а так вот такая была, — показывает ребром ладони чуть выше пояса. — Но никто не знает, сколько нам осталось жить… Мы и сейчас можем отсюда не выйти.
— Вы так думаете?
— Мы думаем — завтра. А вдруг сегодня? Надо всегда ожидать того, что сегодня.
— Вы за отделение от России?
Знаю, что в соседней комнате мужчины с биноклями стоят у окон. Знаю, что по селу и за блокпостом стоит патруль из людей этого человека. Если они засекут движение бронетехники в нашу сторону, сразу передадут сигнал сюда. Все боятся, что дом окружат и начнется спецоперация.
— Ну, я это… пока у меня не было таких мыслей об отделении, — говорит он. — Пока я хочу только, чтобы те, кто вокруг меня и рядом, те, кто мне доступны, жили, как истинные мусульмане. Чтоб нормальными людьми были. А так, конечно, мусульманам положено жить в своем государстве. Но я пока об отделении от России не думаю.
— Что вам можно предложить, чтобы вы вышли из леса и сложили оружие?
— Рай. А рай никто не может предложить.
— То есть вы никогда не выйдете?
— Я-то выйду, если органы оставят нас в покое и не будут преследовать. Выйду, если смогу кому-то поверить. Выйду, если смогу дома сидеть, заниматься своими детьми и родственниками, учить их тому, что знаю. Вот это нужно и все. Если не будут преследовать…
— То есть вам нужна безопасность?
— В данный момент я не могу этим людям верить. Я из леса выйду, но у меня не будет какой-то безопасности. Но в лесу ее тоже нету. Такого уже не бывает, чтобы там спокойно сидеть на одном месте… Там тоже преследуют. Вот этот квадрат, где ты находишься, будут бомбить чем попало, всем, что под руку попадется. Окружают и стреляют. Нам постоянно приходится передвигаться.
— Расскажите, как вы уходили из окружения?
— Несколько раз я попадал в окружение. Но уходил тихо. У меня нет такого оружия, чтобы с ними воевать. Я старался сохранить жизнь тех, кто со мной был. Они умрут и будут шахидами, только умрут они по моей вине. Поэтому я старался увести их в сторону.
— Как это начиналось? Где вы были? Ну, например?
— Ну, например, был со мной такой случай. Я встал на утренний намаз, потом посмотрел в бинокль и увидел, как трое людей в военной форме идут в мою сторону. Я пошел им навстречу, думал, это местные милиционеры, хотел им объяснить, чтобы они сюда не ходили. Хотел предупредить. Хотя их уже всех давно предупредили, чтобы с работы своей ушли, и больше предупреждений не будет… Но им объяснять не нужно. До них давно все дошло. Но было время, когда я считал, что до них просто не доходит, и старался объяснить. И вот когда я через ущелье поднимался, их из виду потерял. Я лег на открытой местности и искал, где они могут быть. Голоса слышал, а самих не видел. Потом они появились, а с ними — около четырехсот человек. А я — на краю скалы. Они сверху, я — снизу.
