— А ваши люди где в это время были?
— Мои люди в стороне были. По ихнему разговору я понял, что, оказывается, они прямо на нас шли. Кто-то дал им информацию, где мы находимся. И они шли, чтобы нас уничтожить. Но Аллах так сделал, что я раньше их увидел… Когда я увидел, что их очень много, я стал уходить, хотел незаметно, потому что так только одна дорога была, а больше — нет. А это — триста метров по открытой местности. Они увидели и начали стрелять. Я думал, они меня не заметят. А они заметили, и я был, как бегущая мишень. Они стреляли с винторезов, поэтому шума не было, я это понял с самого начала, когда возле головы пули начали свистеть. Я без царапины ушел.
— А еще какие случаи были?
— Один раз прямо на базу… Место, где мы сидим, кушаем, мы считаем базой. Это наше основное место.
— Там землянки?
— Нет. Просто сверху что попало накидываем, чтобы дождь не попадал, и разравниваем, чтобы лежать можно было. И однажды пришли туристы. Какой-то бизнесмен — нефтяник из Ленинграда. Мы увидели, что в нашу стороны идут мирные люди, и старались им на глаза не попадаться, но они шли прямо на нашу базу. Потом оказалось, что они что-то там искали. Мы тогда вышли, и вот когда они увидели нас, женщины даже без сознания там упали.
— Как я их понимаю, — вставляю я, и он смеется.
Если они сейчас придут, то тебя закопают в ущелье, и тебя как будто не было. Скажут, не было, не знаем.
— Я не подходил, в стороне стоял. Мои братья их окружили. Они же потом могли донести органам, нас окружили бы и начали бомбить. Встал вопрос, что с ними делать. Меня вызвали как старшего — амира. Я побеседовал с ними, чуть-чуть объяснил, кто мы такие, зачем мы здесь, что так жить нельзя, что надо по шариату, и женщинам тоже нельзя вот так с посторонними мужчинами ходить. Конечно, они очень испуганы были. У них еще пачка денег была — пятитысячными. Мы когда их отпустили, все их деньги и телефоны им вернули. А они удивились, думали, мы, как Али Баба и сорок разбойников, собираем себе богатство. Я сам сказал: «Ребята, верните им все».
— Зачем? Разве вам деньги не были нужны?
— Были. Но не таким путем.
— Или вы хотели показать, что рэкетом не занимаетесь?
— Да, и это. Что это по телевизору только говорят, как будто мы звери. А люди нас боятся, потому что у нас общения с ними нет, — говорит он, и я многозначительно мычу. — Мы не можем выйти из леса, — продолжает он, — потому что это очень большой риск. Даже когда кушать не бывает, мы предпочитаем не выходить в село и не просить ни у кого еды. Слишком рискованно. Мы предпочитаем голодать. А сейчас мы рискуем. Мы очень сильно рискуем… Вдруг что… они… они не смотрят — дом, не дом. Все сжигают, — говорит он, и в этот момент из другой комнаты доносится крик проснувшегося ребенка. — А тебя как будто нету, — заканчивает он, и я сначала не понимаю, что это обо мне. — Если они сейчас придут, то тебя закопают в ущелье, и тебя как будто не было. Скажут, не было, не знаем.
— Но все равно давайте еще минут пятнадцать поговорим.
— Мне без разницы.
— Как исправить ситуацию в Дагестане?
— Оставить Дагестан в покое, чтобы люди занимались земледелием и религией. Чтобы сами жили.
— А российские деньги?
— Кому они нужны? Кому их дают? Народу что? К людям что ли эти деньги попадают? Здесь все — рабы. Президент и его правительство — рабы Москвы, а все остальные — их рабы. А мы не хотим жить, как рабы.
— Но вы тут сами убиваете друг друга.
— Убивают и русские, и дагестанцы. Которые еле живые из-под пыток к нам приходят, они рассказывают, что русские тоже пытают, а наши стоят рядом, ничего не говорят. Но да, дагестанцы сами тоже пытают. Лет десять назад такого не было. Не знаю, что с людьми произошло.
— Но в лесу у вас, наверное, масса времени, чтобы подумать, и вы должны знать ответы на эти вопросы.
— Конечно, в лесу много времени. Но мы думаем о том, где сами какую ошибку допустили, почему это случилось так и так. Когда я начал здесь на своей территории работать, здесь вся молодежь до одного курила анашу, продавали ее. Я за два-три года общения с молодежью сделал так, чтобы это все закончилось. Теперь на моей территории мало тех, кто пьет. Их можно по пальцам посчитать. Хотя мне говорят, что, когда они уезжают в город, снова пить начинают. А раньше и в сауны с девочками ходили, и всяким занимались. А потом органы стали говорить: «Что ты нашу работу делаешь?» Тогда они начали ко мне придираться. Потому что в милиции тогда тоже было много молодежи, и они тоже анашу курили. И сейчас курят. И с тех, кто продает анашу, они деньги брали — ловили и за деньги отпускали. Я этого не знал. Злость у них вызвал тем, что их бизнесу помешал.
— Опишите свой день в лесу. Вы рано встаете?
— Постоянно не спит часовой. А мы встаем на рассвете.
— От пения птиц? — спрашиваю я, и он смотрит на меня с усмешкой.
— Нет, на утренний намаз. Потом целый день читаем Коран. Разговариваем.
— О чем?
— О том, где допустили ошибки.
— Но вы же говорите, что ваша группа ничем не занимается, никого не убивает, вы только прячетесь. Какие же ошибки вы можете допускать?
— В данный момент это так.
— Значит, вы все же чем-то занимаетесь? Вы выходите из леса, чтобы убивать полицейских?
— Вы такие вопросы задаете…
— Хорошо, не буду… Но вы же знаете, что Дагестан — это всего лишь маленькая точка на карте мира. А мир… он разнообразен. Почему вы не думаете, что люди вправе сами выбирать, как им жить? Кто-то, да, уходит в религию, кто-то просто работает, кто-то творит искусство — пишет музыку, картины…
— Вот ты на горы посмотри… Это и есть искусство. Ни одной горы, похожей на другую, ты не найдешь. Ни одной ветки. Ни одного камня. А искусство — это то, что люди сами создают у себя в мозгах.
— Но в любом случае это наша жизнь.
— Вот именно. А те, которые понимающие, должны до вас донести, что так нельзя. Если ты за это в ад попадешь. Ад — это огонь.
— Но только вы уж на меня не злитесь…
— Я не злой…
— Тогда так: вы живете по своим законам, а я по вашим жить не хочу. Но я никогда не приду к вам и не скажу: «Ага! Вы все делаете неправильно, давайте делать, как я скажу!»
— Но если я знаю, что человек делает нехорошее, я должен ему сказать. Если он будет знать, то обязательно выберет хорошее. Зачем ему тогда плохое?
— Предположим, к вам придет Путин и скажет: «Ну, все, ребята, выходите из леса, безопасность вам гарантирована. Живите, как хотите, но тех, кто не хочет, не заставляйте». Вы согласитесь?
— Ну, если так… — вздыхает. — Только не верю я в это. Не будет такого. Никто нас в покое не оставит, потому что они чувствуют себя царями, они — в законе, а мы — нет. Если я узнаю, что человек анашу курит, я приду и буду ему объяснять. То, о чем вы говорите, в данный момент невозможно. В данный момент молодых здоровых ребят воруют с улиц, и все, их судьба никому неизвестна. Убитые они лежат в морге, а потом их мертвых находят после спецопераций, их просто из морга перевозят туда и выдают за боевиков. Бывали случаи, что похищенных в Дагестане находили убитыми в горах Чечни, после того, как Кадыров там спецоперацию сделал. И ему деньги, потому что он со злом воюет. Тех, кого сегодня похитили, через месяц найдут убитыми. У них ни одной кости целой не бывает, до такой степени они избиты. Раньше так не было, потому что люди не стремились на этом заработать. А сейчас это бизнес, и те, кто на этом деньги делает, они этого не оставят уже. Потому что они вкус почувствовали, теперь их только уничтожить можно. На меня недавно проводили спецоперацию — месяц искали по всему лесу. И потом мне передали, что один молодой полицейский сказал: «Как мне теперь хорошо, я же жениться хотел и за несколько дней, пока за ним бегал, на свадьбу себе заработал». Если им удастся меня убить, они тоже получат много денег. Я думаю, что людей сейчас похищают, потому что много денег сюда хотят списать.
— Вы мне не сказали, на каких условиях вы выйдете из леса.
— Если нас не будут преследовать. Но пока мы не доверяем.
— Вам страшно?
— Нет.
— Нет, вам страшно.
— Мне не страшно. Нет, конечно, мне страшно, что Аллах не примет мои старания. Я этого сильно боюсь… Вдруг я где-то ошибку допустил? — он снова мрачнеет и ищет что-то на моем лице.
— Лес вас изменил?
— Как?
— Ну, не знаю… Сделал чутким к звукам и запахам, обострил чувство тревоги…
— Конечно, чувство тревоги обострил. Когда видишь целую колонну с вертолетами… Ждешь — вот-вот Аллах меня заберет. И думаешь: «Вот последний день наш…»
— А что это за чувство?
— У некоторых — страх. Все начинают сразу молиться, чтобы он простил.
— Что простил?
— То, что мы не успели сделать на этом пути. Дела греховные. Мы переодеваемся и ждем встречи с ним. Но если получается, то мы стараемся уходить. И уходим.
