Стою спиной к тротуару у входа в продуктовый магазин. Неделю назад мне позвонили и пообещали встречу с командиром боевиков. С тех пор прошла неделя, и я — в назначенном месте, в назначенное время, но ко мне никто не подходит.
Ухожу. Вечером они выходят на связь и просят снова прийти, но уже в другое место и в другое время.
Снова там же. Смотрю по сторонам. Кто-то за мной следит? Изучаю прохожих. Кого-то ветер подхватывает и несет, а кто-то идет против течения. Кто-то из них?
Из магазина выходит мужчина в кожаной куртке. Пять минут назад он прошел мимо, на меня не взглянув.
— Идите за мной, — бросает он, не останавливаясь.
Сзади идет еще кто-то. Сажусь в машину. Тот, кто шел сзади, садится рядом со мной, а тот, кто впереди, рядом с водителем.
— Я — Мурад, — говорит он, но по его лицу понятно: он — не Мурад.
Вчера пошел первый снег и занес дороги. Стоя в назначенном месте прошлым вечером, я наблюдала за дорогой, замерзающей в каток, и автомобилями, которые плавными циркулями выписывали окружности, бились одна о другую, загромождая проезд. Мороз ударил вдруг.
— Если замерзли ноги, накройтесь курткой, она — сзади, — поворачивается ко мне водитель.
— Спасибо, не холодно, — говорю я, но ноги у меня замерзли.
Через полчаса езды горы перестали быть снежными. Кажется, здесь снег и не шел. Я заглядываю в щели между горами, вспоминая легенду, когда-то рассказанную мне чабанами, — о скале, в которой у самой вершины была пещера. Никто не мог до нее добраться, и в ней поселились пчелы. Но один человек вбил в скалу колышки, держась за них, забирался в пещеру и уносил с собой мед. Мать этого человека решила: он ворует мед у соседей, раз в их доме пчел никогда не было. Она проследила за сыном. Он подошел к скале и полез, но на середине пути его нога сорвалась с утеса, и он повис, держась за колышек одной рукой. Такое с ним уже бывало, он знал, что не умрет. Но его мать закричала от страха, эхо вошло в пещеру и вышло из нее пчелиным роем, набросилось на него. Храбрец сорвался и полетел в пропасть. Мать бросилась за ним. Чабаны говорят, эта история — быль, то есть правда.
Машина останавливается у придорожного кафе.
— На нас обидятся, если мы не выпьем у них чаю, — говорит тот, который как будто Мурад.
За столами — сгорбленные мужчины в теплых шапках и женщины в кофтах, связанных из ковровых ниток. Кажется, это — семьи, продающие фрукты и овощи по обочинам дорог.
— Вот так людям приходится зарабатывать себе на хлеб — стоя на морозе, — кивает на них Мурад. — Весь Дагестан так живет.
Покупаю сникерсы — пять штук. Пьем чай. Мурад выходит, а, вернувшись, говорит: «Можно ехать».
Через полчаса делаем еще одну остановку. В новом кафе — в основном мужчины. Мурад говорит, это — рабочие. Он, кажется, хочет вызвать во мне сочувствие к жителям республики. Машина делает еще несколько остановок, и дорога, разделенная селами и блокпостами, растягивается.
— Когда документы в порядке, никто и не остановит, — говорит водитель. — Закон подлости.
Въезжаем в село. Машина останавливается у ворот одного из домов. Мурад стучит, никто не открывает. Толкает калитку. Она открыта.
Большая комната. Ковер на полу. На нем — девочка двух лет, листает картонную книжку. Выходит женщина в хиджабе. Она что-то говорит на своем Мураду, кивая на меня. Он мотает головой и говорит на русском: «Все нормально будет». Встает у окна, прячась за шторой, и смотрит в бинокль. Чего-то ждет. Услышав, как во дворе скрипит калитка, уходит.
— Чай пить, — бросает мне женщина.
На кухне еще холодней. Женщина ставит передо мной чашку с чаем и блюдце с вареньем, а сама уходит. Пью чай. Мою за собой чашку в холодной воде, возвращаюсь в комнату. Сажусь на диван. Женщина сидит напротив и с каменным лицом смотрит себе под ноги. Девочка кладет мне на колени книжку. На картонных листах — медведь, заяц, мышка, курочка.
— Жил бы мишка косолапый, — начинаю я.
Женщина встает и уносит ребенка.
— Она ни слова не знает по-русски, — бросает мне.
Девочка возвращается.
— Мишка — «му-у-у», — показываю пальцем на медведя. — Мышка — «пи-пи-пи». Да? А петушок — «ку-ка-ре-ку». Гусь — «га-га-га», курочка — «ко-ко-ко». Мышка — «пи-пи-пи», а медведь — «му». Да?
Шум во дворе. В комнату входит молодой человек в черной одежде с автоматом. Бросает автомат на диван. Наклоняется к ребенку, быстро пробегая по мне взглядом. Подходит к окну. Стоит. Все молчат. Забирает автомат и выходит.
— Мышка — «пи-пи-пи», — машинально говорю я. — Курочка — «ко-ко-ко»…
Женщина выходит и быстро возвращается с люлькой. Кладет в нее ребенка, накидывает сверху одеяло, перекидывает снизу веревку по ногам и с тяжелым вздохом вяжет узел. Поднимает на меня взгляд. Закидывает веревку ребенку на грудь и вяжет новый узел, снова вздыхая. Девочка косится в мою сторону. Женщина разворачивает люльку так, чтобы меня было не видно.
— Ла иллахи ил аллахи, — хрипло поет, раскачивая люльку одной рукой.
Закрываю глаза, и кажется, что хриплый женский голос качает и меня тоже. Она останавливает свою колыбельную, уходит, возвращается с одеялом и подушкой, молча кидает их мне. Я беру — значит, ждать еще долго. Накрываюсь одеялом.
Люлька мерно скрипит по деревянному полу. «Ла иллахи», — хрипит женский голос. Скрип и хрип сливаются в новый скрежет. Просыпаюсь — кто-то входит в ворота.
Мурад. Следом новый человек с автоматом. От них пахнет костром и сырым лесом.
— Вы были в лесу? — спрашиваю Мурада.
— Они хотели, чтобы ты туда поднялась, но узнали, что ты молодая, и пожалели тебя. Им нужно время для того, чтобы выставить патруль. Надо ждать.
Человек с автоматом садится в свободное кресло. Мурад с биноклем встает у окна. Скрипит люлька, и так проходит еще время.
В комнате тишина, с улицы не долетает ни звука, но что-то меняется вдруг. Женщина вскакивает и уносит люльку, бросая на Мурада такой взгляд, словно обвиняет его в чем-то. Я сбрасываю с себя одеяло и встаю. Шаги по лестнице. Тот, который сидел в кресле, поднимается и кладет руку на автомат. Мурад отворачивается от окна.
Человек, вошедший в комнату, заполняет все пространство. Со сна он кажется мне раздутым до гигантских размеров. Пока я вижу только разгрузочный жилет, взбухший от гранат, и широкую бороду, спускающуюся по груди. Он похож на Хагрида из «Гарри Поттера». И его автомат почему-то тоже кажется мне гигантским. А дуло пистолета, воткнутого в жилет, — чересчур блестящим.
— Это — вы? — спрашивает он меня.
— А это вы?
Он смеется. Наверное, ему льстит то, как я его разглядываю. На нем защитного цвета брюки и куртка. Борода — черная с полоской проседи.
— Мне надо сделать намаз, — говорит он. — Подождите.
Они уходят, и я остаюсь одна. Из одной комнаты доносится мужской шепот и молитвенные вздохи. Из другой — скрип люльки. В Дагестане только и разговору сейчас о посредниках, которые, называя себя «президентскими» или «медведевскими», пытаются выйти на командиров боевиков, находящихся в лесах. Переговоров не выходит — лесные никому не доверяют. Республика полна слухов и предположений. Все ждут начала войны, которую местные журналисты называют «молниеносной военной кампанией». В народе ее называют «зачисткой». Дата тоже якобы известна — 2017 год. Ее выбор местные объясняют тем, что Россия побоится начать войну до Олимпиады, но когда Путин пойдет на второй новый срок, препятствий уже не будет. Все хотят, чтобы боевики вышли из леса. Командир, который сейчас молится в соседней комнате, стоит дорого. Вернее, дорого стоит его голова.
Его рука лежит на пистолете, и я, не отрываясь, смотрю на его вычищенное дуло. У стены — автомат. Я сижу на кровати. Он — передо мной на полу.
— Как хотите, так и назовите, — отвечает он. — Органы обо мне все знают. Это для тебя самой опасно называть меня по имени. У меня своя группа. Назови меня амиром. А мне бояться нечего. Ты же видишь, я с открытым лицом хожу.
— А почему вы решили жить так?
— Как жить? — переспрашивает он.
— Ну, в лесу, с оружием.
— Это не мой выбор. В этой жизни для меня нет ничего такого, чтобы я за нее держался.
— А с чего у вас началось это… ну, лес?
— Мне пришлось выйти с автоматом в руках.
— Почему?
— Чтобы мужчина отличался от женщины, Аллах сделал мужчин с бородами. И вот я оставил бороду. Начал соблюдать нормы ислама — так, как знал. Вокруг меня начали собираться молодые люди, которые тоже стремились к тому же. Приходили ко мне, спрашивали, что к чему. И тем, кто попадал в беду, я тоже помогал.
— В какую беду?
— Органы их преследовали.
— За что?
— За внешний вид.
— А вас?
— Меня начали преследовать, когда я начал им помогать и стал этим известен.
— Как вас преследовали?
