Верить поэтому «на слово» тем, кто поверял свои мысли бумаге в годы жизни Сталина, надо с большой осторожностью. Тем более, когда это касается не дневников, писем, а воспоминаний. Они все – оглядочны.
Дневник Е.С. Булгаковой представляет в этом смысле редкое исключение. Вот ее запись 7 апреля 1937 г. Булгакова вызвали в ЦК для очередного идеологического «вливания»: «Миша смотрит на свое положение безнадежно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».
И не писал. Даже его жалкая пьеса «Батум» написана искренне, «от желания». А вот от какого – вопрос интересный.
Анна Ахматова в 1940 г. написала прекрасное стихотворение «Памяти Булгакова». Оно – о его судьбе, о его «скорбной и высокой жизни»:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья:
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты, как никто, шутил,
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил,
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчат
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней не бывших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, всех забывшей, –
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
Булгакова, что мы уже отметили, начали возвращать советскому читателю в 60-е годы, причем малыми порциями: «Жизнь господина де Мольера» (1962 г.), «Записки юного врача» (1963 г.), «Белая гвардия» (1966 г.), «Мастер и Маргарита» (1966-1967 гг.), «Собачье сердце» (1987 г.).
Про «оттепель» уже забыли (да была ли она?). Поэтому, чтобы не насторожить бдивых цензоров, публикаторы и комментаторы булгаковских текстов старались не упоминать неудобные факты его биографии, чтобы его жизнь укладывалась в каноны и была «в духе». Вот так, как будто во благо удовлетворения нашего читательского голода, лепился миф о просоветски настроенном писателе, сочинения которого были неприемлемы только во времена культа; мы же стали умнее, система – еще нерушимее, нам поэтому читать их вполне можно.
Так, впустив в наши души одного Булгакова, коммунисты мгновенно девальвировали десятки других имен, коими нас пичкали в течение десятилетий. Сук, на котором мы все сидели, стал еще сильнее трещать…
* * * * *
Булгаков был блестящим, веселым «человеком в футляре», он был всегда застегнут на все пуговицы, не терпел панибратства и фамильярности. В начале 20-х годов одна «бабочка» на шее, да монокль в правом глазу, да безупречно сидящий костюм-тройка говорили о нем больше, чем многие страницы воспоминаний его случайных знакомых.
Если Маяковский – футурист своей лимонно-желтой кофтой эпатировал публику, выражая таким манером свое презрение к прошлому, то монокль Булгакова, напротив, с отвращением отбрасывал все нынешнее: наносное и неестественное. Когда все с пролетарской твердостью пожимали руку «товарищу женщине», он целовал ручки дамам. Как никто, умел раскланиваться, входя в комнату. А его длинная до пят шуба, которую он носил в 20-х годах, могла свести с ума или довести до белого каления.
В дневнике, да и во многих письмах начала 20-х годов Булгаков постоянно жалуется на нужду, на жизнь впроголодь. Но как только объявлялся гонорар за очередной фельетон, обязательно – либо что-то из мебели, либо костюм и непременно – в ресторан. Булгаков упорно не желал быть и жить как все – безлико и однообразно. Большевики лишили его привычного социального слоя и он делал все, чтобы, хоть внешне, восстановить его. Поэтому перегоревшая лампочка для Булгакова была равносильна общественному катаклизму.
17 ноября 1921 г. он обещал матери в три года «восстановить норму – квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли – увидим». Не удалось. Жизнь оказалась сильнее желаний.
И еще. Булгаков родился, конечно, не в своем веке. Свой для него – XIX век, где любимо всё – и литература прежде всего. Никаких новомодных литературных течений «серебряного века» он не признавал. Для него в равной мере были неприемлемы ни акмеизм, ни имажинизм, ни футуризм. Да и стихи он, надо сказать, не жаловал.
Как не переносил всего того, что пытались ему навязать большевики: и в литературе (В. Маяковский, Д. Бедный), и в искусстве (Вс. Мейерхольд), и даже в быту (коммунальные квартиры, бесконечные очереди за всем и чиновные канцелярии по любому поводу). Булгаков не любил всех, воспевавших или хотя бы просто любовавшихся советской властью.
Революционные события, которые Булгаков имел неудовольствие лицезреть в 1918-1919 гг. в его родном Киеве, городе «бес-системной» политики, сделали из него, закоренелого консерватора, который поначалу не хотел быть ни белым, ни красным, человека с отчетливой «белой ориентацией». Ее он не смог скрыть ни в «Белой гвардии», ни в «Днях Турбиных», ни в «Беге». И Сталин это заметил сразу.
Сама же революция его ужаснула своей грязью, жестокостью и кажущейся бессмыслицей.
Уже в самой первой своей публикации, в газетном фельетоне «Грядущие перспективы», напечатанном в газете «Грозный» 26 ноября 1919 г. (она выходила во Владикавказе, когда там была власть генерала А.И. Деникина), Булгаков в безнадежно мрачных тонах рисовал будущее своей родины:
«Герои добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.
… И ее освободят.
Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла.
Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба… *
Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены».
За эту сумасшедшую социалистическую революцию придется платить и детям и внукам. Это Булгаков уже тогда понимал превосходно.
Вот как круто замесил в самом начале своей, пока журналистской, карьеры Булгаков.
Но как только белое движение проиграло гражданскую войну, и большевики утвердились в завоеванной ими России, Булгакова стали интересовать дела международные, чего ранее за ним не замечалось. Причина очевидна: он понимал, что если эта социальная зараза, крайне соблазнительная для неимущего интеллекта, перекинется в другие страны, то и в России власть большевистская только упрочится.
«Для меня нет никаких сомнений в том, – писал Булгаков в своем дневнике 30 сентября 1923 г., – что эти второстепенные славянские государства, столь же дикие, как и Россия (он имеет в виду балканские страны. – С.Р.), представляют великолепную почву для коммунизма».
Но что делать? Россия в коммунизм уже вляпалась. И он вместе с нею. Значит придется жить, строя «светлое будущее». И лучше это делать, что естественней для русского человека, с царем в голове. Только теперь место царя всамделишного заняли цари партийные: Ленин, Троцкий, Сталин. Их Булгаков принял сразу. Без хозяйского понукания, без указующего перста, без плетки на конюшне русскому человеку – зарез.
Туда же и Булгаков. О Троцком мы уже вспомнили. О Сталине речь впереди. А Ленин 21 января 1924 г. умер. Булгакова, как корреспондента газеты «Гудок», направили морозиться в бесконечной очереди в Колонный зал, чтобы затем описать в газетном очерке людскую скорбь. И он справился с заданием. 27 января 1924 г. газета напечатала его статью «Часы жизни и смерти». Свой восторг по поводу деяний почившего вождя Булгаков не скрывал *.
Булгаков, повторяю, был консерватором и прагматиком. Власть большевистскую он, само собой, не любил. Но она – реальность. Любые же насильственные перемены приведут к очередному, еще большему хаосу. Поэтому он с содроганием пишет в дневнике о том, что «будто по Москве ходит манифест Николая Николаевича. Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало» (Запись 24 февраля 1924 г.). Провинилась династия – допустила на российскую землю заразу большевистскую. Так что убрались, и на здоровье. Вернутся – не дай Бог! – еще большую беду накликают.
Еще не утихла боль гражданской войны. Жизнь пока убогая, нищая. Жалкая жизнь. Но все же – хоть какая-то стабильность. И даже внутрипартийная возня, которая усилилась после смерти Ленина, эту стабильную убогость поколебать не могла. Булгаков 20 декабря 1924 г. заметил абсолютно точно, что даже дружное нападение на Троцкого из-за его книги «Уроки Октября» «всех главарей партии во главе с Зиновьевым» (как о банде пишет. – С.Р.) ни к какому перевороту, на что уповает зарубежная контрреволюция, не приведут. «Троцкого съели и больше ничего». Самую суть системы уловил Булгаков: чтобы ни творили партийные «главари», в стране будет тишь да гладь, ничего не будет.
