сборочном. Иван Михайлович считал, что самое умное — придержать немного план, а там пошла бы из ворот новая машина, потребитель ее заждался. Директор во всех инстанциях доказывал, ссылался на науку — головной институт его поддерживал, убеждал, что нельзя вот так, в административном порядке, добавлять заводу план, что у него летят все показатели, все фонды. Слушали сочувственно — и только. «Есть грамота выпускать новую машину, но нет грамоты освободить для нее площади... Есть грамота перекрыть прежнюю программу, но нет грамоты платить по-щекински, — сетовал Иван Михайлович, — а чуть что — зовут к очередному визирю».
В то время директора, как и всех наших хозяйственников, занимала острая проблема распределения прав и ответственности. Равновесия, к сожалению, не было, в практической жизни одна чаша нередко перетягивала другую, и на XXV съезде партии специально было подчеркнуто, что хорошее качество работы предусматривает такое положение, при котором каждый занимается своим делом, «имея для этого необходимые права и неся в их пределах всю полноту ответственности».
И вот теперь, несколько лет спустя, встретил меня старый знакомый новой притчей — о камне. Разговор был не служебный, личный, вечерний, дома у директора.
Камень этот, рассказывал Иван Михайлович, разливая чай, однажды упал с высокой горы и покатился вниз, в долину, обдирая до крови зеленую кожу склона.
Ручей вскрикнул от боли, извиваясь в судорогах, рассыпался на миллионы брызг. Камень перебил ему хребет, чем остался доволен. «Поделом тебе, ручей!» — думал он, греясь на солнышке. Камень был зол на воду и ветер, оторвавшие его от родной горы. И хотя поплатился за собственное любопытство и неосторожность — слишком опасно нависал над обрывом, пытаясь заглянуть на дно пропасти, рассердился он на весь белый свет, считая себя несправедливо обиженным. «Так тебе и надо, ручей!» — думал камень.
Думал камень сто или тысячу лет, сколько прошло — он не знал.
Бока его порыжели и растрескались, крошки откалывались, падали рядом. В ранки заползали наглые муравьи, а под самым животом камня, нисколько его не боясь, пригрелась скользкая змея. Но обиднее всего было камню, что ручей по-прежнему бежал весело и радостно, напевая свою песенку о вечности воды. Брызги, разлетевшиеся от удара, снова собрались вместе, капля за каплей, струйка за струйкой. Противный ручей, издеваясь, подбегал к самому камню и потом круто сворачивал влево, обходя его стороной, а несколько дальше, в ложбинке, снова возвращался в прежнее свое ложе.
«Я хочу пить, — молил камень, — мои бока перекалились от зноя. Что тебе стоит, ручей, приблизиться немного?» Но ручей не слышал старого камня. Он журчал и журчал себе беззаботно, как журчат все ручьи на свете тысячи лет. «Надо же, — удивлялся камень, — так долго и злобно помнить! Если бы я мог, я сам к тебе приполз и попросил прощения, но ты же знаешь, что камни умеют катиться только вниз». Он чувствовал приближение конца, мысли путались, и лишь темной глухой ночью, когда жара спадала и загорались звезды, предавался горьким своим раздумьям. «Ручьи не умеют ходить вверх, — думал камень, — но вбок они передвигаться умеют. Отчего же не хочет он забыть прежнюю обиду?» Камни хорошо помнят, что было с ними и сто, и тысячу лет назад, они уверены, что и другие помнят тоже. Долго еще камень лежал, думал, но не дождался ручья. Он не знал, что ручей не держит обиды в своих струях. Та вода, что помнила, утекла в реку, а из нее в море. Новая, бегущая рядом, не ведала о падении куска скалы и перебитом когда-то хребте ручья.
Ручьи умеют бежать вбок и даже возвращаться назад, но они не умеют течь под лежачие камни...
— Вот так-то, дорогой! — неожиданно резко выбился Иван Михайлович из размеренного тона сказителя. — Чаю еще?
Новая его притча, как и прежняя сказочка, это было мне ясно, могла означать лишь одно: что-то занимало его всерьез, видимо, давно, успел даже по своему обыкновению придумать аллегорический «аналог». Я спросил:
— Не перебил ли этот камушек по дороге еще кого-нибудь, вас, например, Иван Михайлович?
Решил, снова что-то встало у машиностроительного на пути, перегородило течение, лежит на дороге, а под лежачий-то камень...
— Нет, — грустно сказал Иван Михайлович, — нет, дорогой мой, я уже не ручей. Я — камень.
Вот тебе раз! От Ивана ли Михайловича слышу? Всю жизнь, сколько знаю, не перестаю удивляться неиссякаемости его инициативы, которая, как сам он любит повторять, наказуема. Сколько раз били его за эту не предусмотренную инструкциями инициативу, но он лишь покрякивал — и за свое, за свое! Представить себе Ивана Михайловича в образе лежачего камня я не мог. Рисуется? На него не похоже. Старость? Да нет, не то, пятьдесят восемь, а на вид и пятидесяти не дашь, во время отпуска ходит еще в горы, не там ли, на Кавказе, и притчу свою сложил? Разъяснения требовались.
— Понимаешь ли какое дело, — сказал Иван Михайлович, пустив кольцо дыма, — есть предел. Я многое успел, чего уж скромничать, успел! Но то, что сейчас надо, не успею. Пришла электроника, АСУ, я был — помнишь? — одним из первых, круто тогда взялись. Правдами и неправдами полгорода за счет завода отгрохал, бассейн, базу отдыха, пансионат на море, а дворец у нас — ну, ты знаешь... Цех ширпотреба мощный, когда другие еще не чухались, мне за него выговор влепили — за нарушение специализации, и животноводческий комплекс при заводе — тут уж строгачом шарахнули, чуть из партии не вылетел, отобрали, передали совхозу. Теперь за ширпотреб хвалят, подсобное хозяйство новое закладываем — переменились ветры. Никто не посмел бы сказать, что поперек инициативы лежу, не было такого. А теперь лежу. Вот посмотри...
— Что это?
— Документик один... Человек, как известно, состоит из трех элементов: души, тела и документов... Декларация моего начальника сборки. Так и ношу в кармане, на ночь вместо молитвы перечитываю.
Я пробежал глазами, сложил пополам, по складочке, уже имевшейся:
— Кто же ему мешает? — автор докладной записки предлагал перевести весь завод с индивидуальной сдельщины на бригадный подряд, основываясь на успехе такого опыта в его цехе. — Не вы же, Иван Михайлович? Можно ли в такое поверить?
— Я.
— Почему? Сейчас многие следуют за Калужским турбинным, это поддерживается и свыше.
— Да не в том дело, — поморщился Иван Михайлович, — я и без «свыше»... Тут я сам не
