С «мемуарами» Георгия Иванова произошла незадача: с середины двадцатых годов и до конца жизни он печатал отрывки воспоминаний, притом не только беллетризованных – часто настоящие стихотворения в прозе со всеми их признаками музыкального построения фразы, рефренами и т. д. Часть этих очерков вошла в книгу «Петербургские зимы» (Париж, 1928; 2-е изд. Нью-Йорк, 1952). Сам Г. Иванов категорически отрицал, что пишет мемуары. Вот что вспоминает Нина Берберова о том, как они с Ходасевичем и Георгием Ивановым гуляли в конце двадцатых годов по ночному Монмартру: «Тогда же Иванов, в одну из ночей, когда мы сидели где-то за столиком, <…> объявил мне, что в его «Петербургских зимах» семьдесят пять процентов выдумки и двадцать пять – правды. <…> Я нисколько этому не удивилась, не удивился и Ходасевич, между тем до сих пор эту книгу считают «мемуарами» и даже «документом».[1.41] Г. Иванов не только говорил, но и писал: «Мало ли что я еще знаю и о чем умолчал в моих полубеллетристических фельетонах, из которых составились «Петербургские зимы".[1.42]
А современники между тем восприняли фельетоны именно как документ – и был ими судим поэт Георгий Иванов совершенно не в соответствии с законами жанра, в котором творил. У некоторых «героев» книги она вызвала просто ярость – у Северянина, у Ахматовой. В опубликованных недавно записках бесед с Ахматовой литератора П. Лукницкого находим такие ее слона, сказанные в апреле 1926 года (т. е. задолго до публикации «Петербургских зим» отдельной книгой): «…а когда Г. Иванов, который теперь пишет грязные статьи, не имея за собой ничего, не имея никакой другой стороны, кроме стороны недостатков– и очень грязных недостатков, стал входить в литературный мир, тщетно пытаясь подражать его участникам и подражать неудачно – до пародии, это было противно. <…> Что он глуп и скверен, безграмотен и бездарен – знали тоже все <…> он злился и втайне ненавидел, чтобы при случае сделать гадость. Так и оказалось. И сейчас он обливает помоями больше всех тех, кому он больше всего обязан…".[1.43]
Сердитое отношение к «Петербургским зимам» Ахматова сохранила до конца жизни. Н. Ильина пишет о том, как сказала Ахматовой, что читала «Петербургские зимы», а в ответ услышала: «Сплошное вранье! Ни одному слову верить нельзя!".[1.44] Эти слова она повторила и посетившему ее в больнице в Ленинграде «шведскому гражданину".[1.45] А ведь, по свидетельству той же Н. Ильиной, Ахматова любила утверждать: «Поэт всегда прав».
Некоторые современники восприняли «мемуары» Г. Иванова как «документ», однако неточный, – одни утверждали, что знаменитое чтение Ахматовой на «Башне» происходило «не совсем так» (за несколько месяцев до смерти это говорил Вяч. Иванов). Другие опять-таки впадали в ярость – так, вдова Осипа Мандельштама Н. Я. Мандельштам в своих мемуарах (предназначенных быть именно документом, лишенным беллетристики) пишет: «Рассказ Георгия Иванова о том, что О. М. в ранней юности пытался в Варшаве покончить с собой, по-моему, не имеет ни малейшею основания, как и многие другие новеллы этого мемуариста"[1.46]. Она же продолжает во «Второй книге»: «…хитроумного Жоржика мы вспомнили лишь после того, как он стал промышлять мемуарами о своих знакомых, которые сидели с кляпом во рту и не могли даже отругнуться".[1.47]
Как в словах Ахматовой, так и в словах Н. Я. Мандельштам для тех, кто прочтет теперь «Петербургские зимы» и более ранние «Китайские тени», подобная ярость покажется загадочной: о ком это Г. Иванов написал так мерзко и грязно? Ну, разве о А. Тинякове– так не его же, в самом деле, имела в виду Ахматова? Очень некомплиментарно писал Иванов о Северянине. Но тот сидел отнюдь не «с кляпом во рту» и очень грубо отругнулся в эмигрантской прессе – статьей «Шепелявая тень». Может быть, дело во взаимонепонимании эмигрантов и граждан СССР? Та же Н. Я. Мандельштам во «Второй книге» пишет: «Я часто слышу жалобы и стоны бывших эмигрантов, которых никто не убивал и не уводил по ночам в невероятные тюрьмы двадцатого века, но я не затыкаю ушей, потому что узнала, как горек эмигрантский хлеб на чужбине. Узнала я это в Грузии. У моих современников был выбор – чужой хлеб на чужбине или собственное смертное причастие".[1.48]
Трудно сказать, знала ли Н. Я. Мандельштам, не без оснований утверждавшая, что все Мандельштамы – родственники, одна семья, о судьбе Юрия Мандельштама, пусть не крупного, но все же поэта, погибшего в 1943 году в немецком концлагере, о судьбе Матери Марии, Раисы Блох, Михаила Гордина, Юрия Фельзена, Ариадны Скрябиной, Бориса Дикого-Вильде, Ильи Фондаминского, еще десятков русских писателей, погибших в невероятных тюрьмах двадцатого века отнюдь не в СССР! Знала ли уцелевшая в СССР вдова поэта Мандельштама о гибели в немецком концлагере вдовы поэта Ходасевича Ольги Марголиной? Трудно поверить, что не знала. То же и Ахматова.
Н. Ильина вспоминает, что, работая в 1946 году в шанхайской советской газете «Новая жизнь», она опубликовала статью «В традициях великой русской литературы»: «…могло ли мне прийти в голову, что ровно через десять лет, а именно в октябре 1955 года, я буду рассказывать об этой статье Анне Ахматовой? <…> Она спрашивает: «И обо мне там что-нибудь было?» Я – стыдливо: «Было. Кажется, я упрекала вас за то, что вы ушли в мирок интимных переживаний…» Она с усмешкой: «Что ж. Ведь вас здесь не стояло!» Эту пародию на реплику, нередко доносящуюся из очереди, я услышала тогда из уст Ахматовой впервые. Еще не раз в течение нашего одиннадцатилетнего знакомства она обратится ко мне с этими словами…".[1.49]
Вот уж в самом деле – «вас здесь не стояло». Но именно Георгий Иванов (к тому времени уже более четверти века эмигрант) в 1950 году в статье «Поэзия и поэты» писал об ахматовских славословиях Сталину (No 14 журнала «Огонек» за тот год) не с осуждением, а с ужасом: «Под этими стихами стоит впервые после ждановского разгрома появившееся в печати славное имя Анны Ахматовой! Имя не только первого русского поэта, но и человека большой, на деле доказанной стойкости. <…> Совершеннейший мастер русского стиха – она вымученными ямбами славит Сталина. <…> Кончаю на этом бесконечно грустном примере с поэзией».
Георгий Иванов не взялся быть судьей Ахматовой – хотя и не знал, что Ахматова пытается таким способом спасти жизнь арестованному сыну (Г. Иванов полагал, что Л. Н. Гумилев расстрелян). Если бы знал – то наверняка одобрил бы ее поступок. Знай он о существовании «Оды Сталину», написанной Мандельштамом весной 1937 года и бережно опубликованной западными ценителями творчества Мандельштама в наши дни, – Иванов и его понял бы.
Георгий Иванов меньше всею стремился создать «документ», вынести кому бы то ни было приговор. Отнюдь не обожествляя Цветаеву, он все же писал: «…ее не хочется, может быть, даже нельзя судить. Не хочется потому, что она настоящий поэт…» («Почтовый ящик», 1923). Очень иронически (и не всегда по-доброму) воспринимая Рюрика Ивнева, он все же писал: «Единственный талантливый поэт, сотрудничающий в «Очарованном страннике»,– Рюрик Ивнев";[1.50] в «Петербургских зимах» талантливость Ивнева тоже признана. Создав подчеркнуто пародийный портрет Хлебникова в «Петербургских зимах», их автор не забывал, что «так мало читателей, способных отличить настоящею революционера в поэзии от «примазавшегося». Хлебникова от Крученых» (см. тот же «Почтовый ящик»). И примеры можно продолжить. Разве только о Владимире Набокове Г. Иванов написал такое, что и наш современник, ревностнейший хулитель Набокова Д. Урной не придумал бы: «самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд…» Но и сам Набоков «стер с лица земли» А. Ремизова, к примеру. Здесь – отголоски той литературной войны, которую в 1930-е годы вели между собой «русские в Париже».
Да, есть у поэта такое право: писать «что на ум придет»– поэт всегда прав. Даже если «все вранье» в «Петербургских зимах», так и в «Войне и мире» все неправда (как считал, например, неплохо знавший «предмет» князь П. А. Вяземский). Кто тут художнику судья? Юрий Мандельштам окончил свои дни в немецкой газовой камере. Осип Мандельштам – в лагере на Дальнем Востоке. Страшный век равной мере превращал их в свою «кровавую пищу».
Нас общая судьба крылом задела
И вместе за собою понесла.
Это, кстати, как раз стихи Юрия Мандельштама.
Уж если бы Георгий Иванов хотел с кем-нибудь «свести счеты», то, несомненно, в «Петербургских зимах» (во втором их издании наверняка) содержалась бы глава о В. Ходасевиче. Но главы такой нет. А к сложным отношениям этих двух поэтов необходимо присмотреться отдельно.
До недавнего времени, по крайней мере в зарубежном литературоведении, бытовало мнение, что Иванов и Ходасевич поссорились в тридцатые годы. Создал легенду главным образом Юрий Терапиано, твердивший, что в эти годы между Ивановым и Ходасевичем шла «настоящая литературная война». Но первый обмен мнениями друг о друге состоялся между Ходасевичем и Ивановым в 1915– 1916 гг. Ходасевичу было под тридцать, Иванову – на восемь лет меньше, слишком большой известностью ни тот, ни другой похвастать не могли, и словесная дуэль их, начавшись в те годы, не кончилась даже со смертью Ходасевича в 1939 году.
