Поскольку одиночество предшествует рождению, не следует защищать общество как некую ценность.
Не-общество — вот цель.
Мысль непрерывно сталкивается с ограничениями, к которым ее принуждает ее источник, с которыми ее смиряет ее боль.
Французское слово enfance (детство) — необычное слово. Оно происходит от латинского in-fantia. По-французски это означает «не-говорение». Оно отсылает нас к изначальному, внесоциальному состоянию, из которого все мы вышли и в котором еще не овладели языком. Мы принадлежим чему-то не-говорящему и, стало быть, должны учиться языку из уст наших близких. Таким образом, что бы мы ни усваивали — живя, старея, работая, читая, — мы всегда будем только телами, для которых язык является слабым местом. Все мы — бывшие дети, бывшие не-говорящие, животные, млекопитающие, создания, принадлежащие сразу двум мирам, где речь и неестественна, и ненадежна. Есть одиночество, предшествующее нарциссизму; ужасный экстаз младенчества; заброшенность; горечь первых дней; это похоже на некий внутренний экстаз, предваряющий его внешнее проявление, предваряющий созерцание, предваряющий чтение. Этот глубинный экстаз может обостриться до степени аутизма. Катастрофическое состояние меланхолии опережает сознание, заставляя душу ходить по замкнутому кругу. Я говорю о внутреннем мире человека, до того как его приобщат к осмысленной, благоприобретенной, многозначной, свойственной его народу речи. Во временном отношении это состояние меланхолии предшествует развитию сознания. Оно предшествует идентификации. Если сознание определяет речь как нечто, не имеющее ни начала, ни конца, нужно, чтобы тело успело воспринять звуки материнского мира, а затем овладеть ими; чтобы возникла обратная связь, затем рефлексия, затем самообучение. Для этого требуется не менее двух лет. Этот круговорот, предшествующий возникновению сознания, есть пространство тайны. Возрождение и осмысление этого внутреннего экстаза — вот что такое чтение. Читающий может обожать это головокружительное состояние, не-читающий может его ненавидеть, но именно оно и стояло у истоков формирования их личностей.
Состояние оргазма темпорально: это потеря осознания длительности времени.
Тот же признак свойствен и чтению.
Я говорю о телах, целиком «попавших под власть» иной реальности. Это невозможная встреча со своим внутренним миром. Это невозможное восстановление гармонии с вместилищем собственного «я». Это безумие «замкнутого круга». Это же безумие свойственно любви: считать возможной встречу, пусть и краткую, одного существа с другим.
В последнем интервью, данном незадолго до гибели под колесами грузовика, Ролан Барт[35] утверждал, что независимая жизнь станет откровенным вызовом в демократических обществах. Он добавлял, что тому, кто осмелится жить, не участвуя в жизни общества, грозит весьма тяжкий удел. Такому человеку суждены испытания не менее загадочные, чем приключения большинства рыцарей древней Британии, проникших в заколдованный лес. И верно: это поведение сегодня противоречит не только образу жизни самых молодых классов общества, но и угрожает всеобщему надзору, здоровью нации, моральной солидарности и науке с ее авторитарной системой оценок. Ролан Барт выразился на сей счет вполне недвусмысленно, написав, что единственная вещь, которую власть никогда не потерпит, это протест в форме обособления, ухода в себя. Такое возможно осуществить только в подпольных условиях. Только прибегнув к хитроумным уловкам. Можно открыто нападать на власть. Но обособление воспринимается обществом как угроза.
Любовь определяет смысл обособления так: раздельное и сакральное общение, тайная жизнь, интенсивное существование вдали от общества, от семьи, от общепринятого языка. В самом прекрасном любовном романе, написанном во Франции — «Хозяйка замка Вержи» («La Châtelaine de Vergy»)[36], — любовь описана как отношения, исключающие вмешательство третьего лица. Они исключают также любые устные признания. Они диктуют строгое соблюдение тайны. И те же запреты мы находим в «Грозовом перевале» Эмили Бронте[37], самом прекрасном любовном романе, написанном в Англии. Законы древней Британии не допускали разглашения подобных тайн. Любовные чувства можно выражать только письменно, но не вслух — если их разнесет ветер, это грозит влюбленным бедою. Они не предназначены ни для чужих ушей, ни для природы, ни для каких бы то ни было классов общества.
* * *
«Позволите ли вы нам описать То, что устам негоже разглашать?»
Глава XXIII
Графиня де Хорнок
У графини де Хорнок были черные глаза. И черные волосы. Тело у нее было тощее и волосатое. Эти длинные черные волоски на ее теле никогда не срезались и не сбривались. Она была очень богата. В декабре месяце 1615 года в Антверпене устраивали новогодние празднества по случаю солнцестояния. И поскольку матушки графини де Хорнок уже не было в живых, она сама вознамерилась стать царицей бала, явившись на него вместе со своею бабушкой. Ей хотелось затмить красотой всех прочих дам. Графиня отличалась жестоким и вспыльчивым нравом. К этому празднику она заказала себе платье из пунцового бархата, массивное золотое ожерелье и золотой же перстень, украшенный маленькой конской фигуркою. Она говорила:
— Я буду сиять, как зимнее солнце.
Все было исполнено в точности, как она пожелала. Досталось только ювелиру: она вонзила ему в руку пуансон за то, что у крошечной лошадки, которая скакала на перстне, не хватало одной ноги. Настал день праздника солнцестояния. Поутру, на рассвете, графиня вызвала к себе крахмальщицу. Она выбрала для своего платья узенькие брыжи в два ряда, но ей не понравилось, как они накрахмалены. Однако же, когда графиня упрекнула девушку в том, что верхняя и нижняя оборки лежат не совсем ровно, та, будучи и сама весьма строптивою, заартачилась. Кончилось тем, что женщины подрались. Графиня укусила крахмальщицу в шею, да так жестоко, что вырвала клок мяса. Из раны брызнула кровь. Графиню с трудом оттащили от ее жертвы. Близкие осудили этот поступок, говоря, что не пристало ей давать себе столько воли. Но молодая графиня ничего не желала слышать. Ее уговорили выпить травяного настоя и уложили в постель. Крахмальщице, как могли, оказали помощь, но ее начали преследовать странные видения. Девушку отправили домой. А в замок призвали более пожилую мастерицу, ту самую, что сшила для графини пунцовое бархатное платье. Эта старуха, с виду медлительная и неповоротливая, выполнила свою работу так безупречно, что не придерешься. Молодая графиня, боясь, что времени осталось мало, выбрала на сей раз воротничок-годэ с одной оборкою, отороченной по краю жемчугом. Но когда старуха пришила воротник к платью, он графине разонравился. Женщины побранились, и уж неизвестно, как это случилось, но графиня избила швею до смерти. Вернее сказать, она надавала ей пощечин, отчего та упала замертво, графиня же принялась безжалостно пинать бездыханное тело. Слуги побежали за ее бабушкой и на руках внесли ее в комнату. Увидев старую швею распростертой на полу, старая графиня сочла, что внучку ее обуяло безумие. Она приказала позвать врача. Почти тотчас в дверях показался человек. У него были седые волосы. Его спросили, не врач ли он. Он отвечал утвердительно. Как его зовут? — Господин де Хель. Этот человек носил шитый золотом камзол, золотую перевязь и желтые штаны до колен. Но странность состояла в том, что его золоченые ботфорты были сплошь заляпаны грязью. Он приподнял избитую женщину, и внезапно та зашевелилась и застонала у него на руках. Он бережно уложил ее на скамью у окна. Солнечные лучи упали на лицо старухи.
— Вы солнце, — пробормотала старая швея, к которой вернулось дыхание.
Незнакомец присел на краешек скамьи под окном. Управляющий замка Хорнок, подойдя к нему, сказал:
— Господин де Хель, я сомневаюсь, что вы врач. Вы порождение иного мира.
— Ни то ни другое, — ответил тот. — Я всего лишь портной.
— Ваш наряд великолепен.
— Надеюсь, что так. Я и ношу-то великолепные наряды для того, чтобы показать, на какие чудеса я способен, когда беру иголку в руки.
Тут в разговор вмешалась графиня де Хорнок:
— Нам как раз надобен портной. Та женщина, что была мертва еще пять минут назад, служила мне швеей.
— Мадам, у вас на руке перстень, который причиняет вам боль.
— Что вам за дело до моего перстня! Вот я уверена, что вы знатный сеньор.
— С чего вы взяли, что я знатный сеньор?
— Потому что перевязь носят только знатные господа.
— Правда, у меня есть лошадь. Но все-таки я обыкновенный портной.
— Вы приехали с севера Фландрии?
Но тут незнакомец взял руку молодой графини де Хорнок, которую весьма изумила такая дерзость, и начал внимательно разглядывать ее перстень с фигуркой коня, вставшего на дыбы.
