Мы все время наступаем на те же самые грабли. В свое время разгромили патриотическое сознание, ориентировавшееся на духовные опоры, существовавшие в дореволюционной России. Но нельзя разгромить «царский» патриотизм, не затронув само патриотическое чувство. Сделали эту ошибку, потом в срочном порядке пришлось выстраивать советский патриотизм. Нашли, кстати говоря, очень разумную формулу: советский патриотизм – пролетарский интернационализм. У гражданина многонациональной страны должен быть своеобразный симбиоз патриотизма и интернационализма.
Потом, чтобы свалить советское государство, стали разваливать советский патриотизм. Но развалили не советский, а просто патриотизм. Теперь, когда перед страной стоит мощнейший исторический вызов, необходимость модернизаций, восстановления всего и вся, невозможно двигаться вперед, не восстановив в людях патриотическое сознание. Если не будет серьезных государственных программ в этом направлении, нас ждет, на мой взгляд, очень печальная участь.
Мне это было понятно еще в 92-м году, нашим государственным мужам понадобилось 10 лет, чтобы прийти к этому. Но так было всегда: писатель высказывает идеи намного раньше, чем они становятся содержанием государственных акций.
– В одном интервью вы признались, что любовь к литературе вам привила школьная учительница. Интересно, что вы думаете о той скрытой реформе, которую тихой сапой проводит Министерство образования, сокращая количество часов на изучение Пушкина, Достоевского, Толстого и всерьез обсуждая возможность включения в школьную программу литераторов вроде Пелевина, Сорокина?
– И я лично, и «Литературная газета» категорически против этого. Да и государство уже стало на другие рельсы. Но поскольку за годы реформ в эту область набежало очень много людей, далеких от государственного понимания задач, стоящих перед сферой образования, они по инерции продолжают свое разрушительное дело. Вы предложите французам включить в лицейский курс Жане или маркиза де Сада – да на вас посмотрят как на идиота. Да, есть маргинальная литература. Но существует базовый курс литературы, который представляет молодому человеку вершины, проверенные поколениями. Литература ведь не просто социальный очерк того или иного времени, это еще и вершина языка. Читая, допустим, рассказ Астафьева или Распутина, мы получаем не только информацию о чем-то, но и квинтэссенцию родного языка в обработке мастера.
А нам вместо этого пытаются всучить даже не писателей, а весьма сомнительных экспериментаторов, которым не только что в школьной программе не место, а им не место даже в общем книжном магазине. Должны быть магазины, на которых написано: «Детям до 18 лет, а также людям, придерживающимся общепринятых норм нравственности, в этот магазин входить не рекомендуется». Да, у нас свободное общество, но это не значит, что дети должны читать матерщину… На мой взгляд, это остатки вседозволенности 80–90-х годов, когда многим казалось, что нужно встряхнуть литературу, наполнить ее новыми веяниями, разрушить старое. Расскажу один интересный эпизод. Приезжаю я в Гатчину, и меня ведут в районную юношескую библиотеку. Вижу: стоят посылки. Спрашиваю, что это такое? А это, говорят мне, Сорос прислал книжки. Я говорю: а можно посмотреть? Можно, мы еще не вскрывали. Открываем: сверху лежит книжка. Странная. В предисловии читаю: «В этот сборник вошли четыре повести маргинальной французской прозы, которые ввиду ненормативной лексики и откровенных описаний сексуальной жизни до сих пор во Франции запрещены». Елки-моталки! Во Франции они запрещены, а Сорос издает их и присылает в юношескую библиотеку. Все это звенья одной цепи.
– В том же ряду стоит и скандальная инициатива реформирования русского языка, которую Людмила Путина назвала «несвоевременной»…
– Правильно назвала. Изменение орфографических правил всегда было знаком смены эпохи. Не случайно в свое время большевики провели эту реформу. И вот тот же революционный зуд продолжается сегодня: раз новая эпоха, значит, новая орфография. Но есть тут и более прозаический мотив. Что такое изменение орфографии? Это переиздание всех словарей, учебников, пособий. Это же гигантские деньги! Миллиарды долларов! Естественно, есть издатели, которые заинтересованы в таких заказах. Это элементарное желание залезть в карман к нашему и без того нищему народу. Представляете, приходит мама и говорит: «Вася, я хотела тебе купить новую курточку, а придется покупать новый орфографический словарь и учебник. Иначе ты у нас неучем останешься».
Другое дело, что в языке действительно накопилось много проблем и рано или поздно назреет необходимость предпринимать какие-то шаги к реформированию орфографии. Но я думаю, что это надо делать тогда, когда все остальное будет сделано. Это несуетное, спокойное, академическое занятие. А сейчас, когда перед государством стоят задачи накормить общество, увеличить рождаемость, которая падает, запустить промышленность, которая стоит, какая может быть реформа языка?
– Юрий Михайлович, много сил и времени отнимает у вас газета и общественная деятельность? Хватает ли времени на прозу?
– Конечно, той роскошной жизни, которая у меня была раньше, теперь нет, тем не менее за счет самодисциплины, за счет утренних часов я все-таки что-то успеваю. За это время у меня вышла повесть «Возвращение блудного мужа». Во МХАТе имени Горького идет пьеса «Контрольный выстрел», которую мы написали с Говорухиным. Моя пьеса «Халам-бунду» идет с успехом в антрепризе. Ширвиндт взял в Театр сатиры мою пьесу «Хомо эректус». Опять стали экранизировать мои вещи. Снимается восьмисерийный фильм по роману «Замыслил я побег…», четырехсерийный фильм по роману «Козленок в молоке». Скоро выйдет моя новая повесть «Подземный художник». Но за новый роман сесть невозможно, газета не позволяет.
– Вместе с режиссером Говорухиным вы работали над сценарием картины «Ворошиловский стрелок», а с чего начался ваш «роман» с кино?
– Я попал в кино очень просто. Сначала были экранизации моих первых повестей – «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками». Потом был перерыв. А затем меня затащили в кино писать сценарии, в том числе и к сериалам. Потому что выяснилось, что постмодернистскую развесистую клюкву могут писать очень многие. Но когда эти писатели стали сочинять сценарии, то режиссеры схватились за головы. Для кино необходима история. Сокуров на весь кинематограф нужен только один, чтобы все знали: так делать кино не надо.
– Проза, драматургия, публицистика, сценарии, поэзия – как вам удается так легко переходить от одного жанра к другому?
– Мозги переключаются, какой-то тумблер там щелкает, но в принципе это тоже типично. Наши крупнейшие писатели, а мы все-таки равняемся на классику, а не на Сорокина с Пелевиным, все с успехом работали в разных жанрах. Возьмите Тургенева – это и проза, и драматургия, и публицистика, и поэзия. У Толстого – и проза, и драматургия, и гениальная публицистика. И у Чехова – то же самое.
– Что ни год, то роман, и каждый роман – бестселлер. У литературоведов появился даже термин – «феномен Полякова». Раскройте секрет такой колоссальной работоспособности.
– Это, конечно, воспитано с детства, потому что я вырос в рабочей семье, у меня никогда не было ни полезных связей, ни нужных знакомств. Я всегда зависел только от собственной работоспособности. И знал, что, если я что-то сделаю, значит, сделаю. Если не сделаю, значит, никто за меня это не сделает. Но это только так кажется, что я написал очень много. На самом деле большинство моих ровесников, активно работающих в литературе, написали раза в 3–4 больше, чем я. Дело в том, что я исхожу из ленинского принципа: лучше меньше, да лучше. Я всегда подолгу работаю над своими текстами, не выпускаю их из рук, пока не достигну определенного уровня. Зато потом эти книги долго живут. Скажем, «Сто дней до приказа» и «Апофегей» издавались больше 20 раз. Поэтому и складывается иллюзия, будто много написано.
В литературной среде есть такое ироническое выражение: «Пипл все схавает». Так вот, это глубокое заблуждение. «Пипл» соображает очень хорошо. И он с первых же строчек понимает, что ему подсунули – серьезную литературу или очередную однодневку. Один раз можно прочитать любую белиберду, едучи в поезде, электричке или ожидая автобуса. Но настоящий художественный текст обладает такой многоплановостью, такой художественной притягательностью, что к нему будешь обращаться вновь и вновь.
– Фронтовая поэзия была темой вашей кандидатской диссертации. Писатели-фронтовики Карпов, Астафьев, Бондарев, Алексеев и другие воспели подвиг народа в Великой Отечественной войне. Почему не находят достойного отражения в литературе последние войны России?
