– Фронтовая поэзия была темой вашей кандидатской диссертации. Писатели-фронтовики Карпов, Астафьев, Бондарев, Алексеев и другие воспели подвиг народа в Великой Отечественной войне. Почему не находят достойного отражения в литературе последние войны России?
– Фронтовая проза и поэзия – это одна из вершин не только советской, а, я бы сказал, мировой литературы. Поколение писателей-фронтовиков дало очень мощное и разностороннее литературное отражение той эпохи. Что касается современных войн, то какие-то вещи выходят – по афганской войне, по чеченской. И есть достаточно сильные книжки, но эти книги замалчиваются. Дело в том, что опыт этих самых войн, особенно демократического периода, абсолютно не вяжется с той идеологией, которая внушается обществу. Поэтому они проходят как маргинальные литературные явления.
– Читатели читают и перечитывают ваши повести и романы, а критики их нещадно критикуют. Как вы объясняете этот парадокс?
– С критикой у меня отношения очень сложные и странные. Конечно, есть критики, которые с симпатией относятся к моим произведениям, но в основном они меня не любят, причем не конкретно какие-то критики, а критика как корпорация. Я сам на эту тему долго думал: как же так? А все дело в том, что критика любит писателя, которого нужно разъяснить и навязать читателю – тогда она чувствует свою необходимость.
– А что вы думаете о литературных премиях, которые растут как грибы после дождя? Они объективно отражают особенности литературного процесса, достоинства художественных произведений или это обычный междусобойчик: ты – мне, я – тебе?
– Я приведу пример. Последнюю значительную премию я получил за «ЧП районного масштаба» в 1986 году. Допустим, есть премия – «Национальный бестселлер». Все мои книги бестселлеры, но никому в голову не приходит их рассмотреть под этим углом. Это признак того, что премии перестали быть оценкой писательской деятельности, а превратились в откровенную материальную помощь – за покладистость, за верность либеральным или патриотическим идеям. Такой своеобразный грант. Венцом этого маразма, примером полной утраты премиями своего реального назначения отмечать действительно крупные события в области литературы стало присуждение в прошлом году Государственной премии начинающему писателю Андрею Волосу. Он человек не бездарный, но ему дали Государственную премию за его первую книжку! Вместо того чтобы поощрить молодого писателя премией «Дебют», ему дают Госпремию!
Во-первых, это калечит самого молодого писателя: за первую, еще сырую и не имевшую никакого общественного резонанса вещь человек получил Госпремию – все, у него уже крыша съехала. С другой стороны, полностью нарушена иерархия. У нас есть масса крупных писателей военного и послевоенного поколения, у которых нет Государственной премии. Для них это травма. Наконец, это дурной пример для тех, кто только вступает в литературу. Они думают: раз за это дали премию, значит, надо писать именно так. А так писать не надо.
– Лично для вас что означает железная дорога?
– Для меня железная дорога – это символ России, это тот технотронный скелет, который обрастает гигантской территорией. Поэтому все разговоры о разделе естественных монополий в нашей северной огромной стране я воспринимаю как самое настоящее вредительство. Россия может существовать как единое государство только в едином культурном пространстве, в едином транспортном пространстве, в едином экономическом пространстве, в едином политическом пространстве. По-другому быть не может. Поэтому для меня лично железная дорога всегда была и остается символом единства страны.
– Как «железка» связывает различные регионы в одно целое, так и русский язык объединяет все народности, населяющие страну. Поэтому так важно, чтобы русский язык получил статус единого государственного языка. Этот законопроект обсуждается в Думе, и принятие его должно положить конец порочной практике, когда республики объявляют свой национальный язык государственным. Это не нонсенс?
– Конечно, нонсенс. Единая страна должна иметь единый государственный язык. Нам морочат голову, все время пытаются навязать те нормы, которыми сами на Западе не пользуются. Наши интеллектуалы никак не хотят понять, что существует противостояние цивилизаций. И Запад никогда не будет желать нам добра. Дай бог, чтобы они нам вреда не желали. К сожалению, у нас есть довольно значительный слой интеллигенции, в основном столичной, которая действительно считает, что России будет лучше, если она распадется на несколько стран. Я считаю, что это не только неправильно, но это преступная точка зрения, которая уже принесла в результате распада Советского Союза миллионам людей горе и страдание.
На днях я вернулся из Косова, где видел, к чему эти идеи привели Югославию. Где сербы уже не могут выйти за ворота, потому что их тут же убивают. Монахи сидят в своих монастырях, как в осаде при турецком иге. Мы, делегация московского правительства, передвигались по Косову в бронетранспортерах под охраной миротворцев. Индусов!
Русский язык замечательно обслуживал наше государство и до революции, и при советской власти, и сейчас, слава богу, обслуживает. При этом у нас не только не утрачены языки малых народов, но многие из них были спасены от исчезновения, им придумали алфавит, создали письменность. Поэтому я считаю, что все разговоры о необходимости какого-то расчленения, будь то язык, железная дорога или «Газпром», – настоящее вредительство. Все, что может поставить под угрозу целостность государства, должно не просто пресекаться, но караться, как это карается во всех цивилизованных странах. Попробуйте в Америке заговорить об автономии бывших мексиканских штатов, вы тут же угодите за тюремную решетку.
Игорь ЛОГВИНОВ«Гудок», 23 июля 2002 г.Ирония должна быть обоюдоострой
О ком бы ни говорил человек, он всегда говорит о себе. Так, по крайней мере, считают психологи. Поэтому, читая повести и романы Юрия Полякова, я представляла его немного Башмаковым (он же Тапочкин) из «Замыслил я побег…», немного школьным учителем из «Работы над ошибками», немного Костей из «Парижской любви Кости Гуманкова», немного писателем-Пигмалионом из «Козленка в молоке»… Оказалось, человек, неподражаемо высмеивающий советские и постперестроечные реалии и глубоко размышляющий над ними, – прост и открыт. А полное отсутствие напускной глянцевости, свойственной некоторым литераторам, совсем не удивляет.
В кабинете главного редактора «Литературной газеты» – эту должность чуть больше года занимает Юрий Михайлович – я собиралась говорить о бестселлерах. Но только этой темой довольствоваться не пришлось – беседовали и о поэзии, и о современниках, и о молодежи, и об изобретенном Поляковым термине «поколение эскейперов», и даже об «этом»…
– Ваше собрание сочинений заявлено как собрание бестселлеров. Как вы сами понимаете этот термин?
– Бестселлер – это же заимствованное слово… Но у нас оно немножко другое значение имеет: не лучше всех продающаяся, а всенародно любимая книга. А раз она всенародно любимая, значит, и лучше всех продающаяся. В России ведь традиционно самой надежной для книги была не непосредственная реклама, как на Западе, – в виде хвалебных рецензий или раздутых скандалов. У нас самой-самой была и остается изустная читательская реклама. Человек прочитал книгу и спрашивает друга: «Ты читал?» – «Нет». – «Обязательно прочитай». Или: «Ты читал?» – «Нет». – «И не читай!» Этим и объясняется, что коммерческие издания не имеют больших тиражей. Даже если первый выпуск большой, второй – уже меньше, а до третьего дело не доходит. Потому что волна, которую поднимает менеджмент издательства, гасится обратной волной читательской антирекламы. И наоборот, есть книги, которые выходят вообще без всякой рекламы, и тем не менее они расходятся, продаются. Вот, например, фэнтези Марии Семеновой «Волкодав». На него ведь не было никакой рекламы. А если даже и была, то ее не сравнить с рекламой Перумова, Дашковой, Марининой. Между тем это одно из наиболее широко издаваемых фэнтези. Потому что очень хороший роман, написанный действительно талантливым писателем, знатоком праславянского периода нашей истории. Кстати, молодежи его очень рекомендую.
– Что лучше – быть писателем для всех или для немногих?
– Хорошая литература все равно для многих. Другое дело, что есть литература, требующая определенной интеллектуальной подготовки. Но даже здесь речь идет не о сотнях читателей, а о десятках тысяч. Вот, например, Борхес. Сложный же писатель, а у нас выходит тиражами очень приличными, почти как на его родине. Или, скажем, Сартр. То же самое… Книга проверяется все-таки количеством переизданий и тем, перечитывают ли ее.
