По прибытии в Неаполь я сразу же отправился в театр Сан-Карло. Первым человеком, встретившимся мне там, был граф Головкин, русский министр. Из-за слабого зрения я не смог как следует разглядеть его в толпе, но он меня точно узнал и сразу же пошел в ложу датского министра Бурке, о моей дружбе с которым был хорошо осведомлен. Он сообщил датчанину, что видел меня и обязан доложить об этом в Петербург. Приказа арестовать меня у него не было, но таковой мог и появиться, как только в Петербурге станет известно о моем пребывании в Неаполе. Граф Головкин по-дружески дал понять, что в этих условиях мне следовало как можно скорее покинуть город.
На следующий день я с любопытством и тревогой вскрыл конверт с запиской, адресованной графу Огинскому. Подруга министра Бурке и моя знакомая по Варшаве приглашала навестить ее. Она мне и рассказала о нависшей опасности.
Первое, что мне хотелось сделать – немедленно уехать из Неаполя на побережье Адриатического моря и попытаться найти место на корабле. И тут я узнаю, что несколько дней назад правительство наложило строжайший запрет на перевозку иностранцев по морю. Исключение было сделано только для судов, направляющихся в Венецию и Триест. Это совершенно разрушило все мои планы.
Много дней спустя владелица гостиницы, где я остановился, как-то загадочно спросила, не знаю ли я графа Огинского, который по сведениям полиции находится в Неаполе. Я ответил, что знаю такого господина, но мне совершенно безразлично, разыскивает его полиция или нет. И добавил, что сам я свои документы в полиции предъявил, и показал ей паспорт. Я был очень благодарен этой порядочной женщине-француженке: ведь она тонко намекнула, что кое о чем догадывается. Больше вопросов она не задавала, а лишь посоветовала быть осторожным, так как здешняя полиция отличается особой бдительностью и жестокостью. Уходя, она прошептала, что ее мне не следует опасаться, и сама она сильно переживает за судьбу несчастных узников, которыми переполнены все тюрьмы города. Как только дверь за дамой закрылась, я сжег большую часть своих бумаг, оставив лишь то, что непосредственно касалось миссии в Константинополе. Эти документы я старательно зашил за подкладку кожаного пальто. Вот так я в тот день навсегда и расстался со своими записками о революции 1794 года, личным дневником и перепиской с соотечественниками в период нахождения в Венеции.
Прошло совсем немного времени, и я обнаружил, что мы с моим попутчиком находимся под пристальным вниманием четверых соглядатаев, которые следят за нами даже во время прогулок.
Непрерывная стесненность, скованность, тревога за непредсказуемый исход дела, болезнь, из-за которой я не мог продолжить свой путь – все это ввергло меня в невыносимое, мучительное состояние.
Пока я был в комнате или в кровати, казалось, никому не было до меня дела. Но стоило только выйти на улицу и нанять экипаж, как тут же появлялся человек в кабриолете и неотлучно следовал за мной.
Как-то я гулял по улице Толедо. Шпион, шедший по пятам, вдруг останавливается на повороте. Ко мне подходит пожилой человек, пожимает руку и говорит: «Пожалуйста, немедленно уезжайте из Неаполя! Спасайтесь! Сегодня полиция разослала ваши приметы. Вас арестуют и передадут русским…» И человек мгновенно исчез. Я не успел даже поблагодарить его. Не возвращаясь в гостиницу, я поспешил к господину Райоле, бывшему представителю короля Польши. Он завизировал мой паспорт для возвращения в Рим, и ночью я оставил Неаполь, где прожил долгих шесть недель.
Доктор Черилло, о трагической кончине которого после прихода французов в Неаполь все знают, немало сделал для моего выздоровления. Однако и ему не удалось вылечить меня от малярийной лихорадки[50], от которой я избавился в Константинополе после четырнадцатимесячного лечения.
В тоске и тревоге уезжал я из Неаполя, предчувствуя новые и новые препятствия на пути в Турцию. Особенно огорчало то, что я так и не смог дать знать своим соотечественникам, где я нахожусь, с какими опасностями приходится сталкиваться, какие преграды я должен преодолевать и почему задерживаюсь с приездом в Константинополь.
Пока мы ехали в Рим, здоровье мое совсем пошатнулось, и я был вынужден снова застрять в этом городе на много дней. В конце концов, я расстался с генералом Колыско, сраженным тяжелейшим недугом, и один выехал во Флоренцию. Там меня тепло встретил генерал Миот, французский министр при Тосканском дворе, как мог, успокоил меня и рассказал приятные новости о положении во Франции и добром расположении ее правительства по отношению к Польше. Он заверил меня, что в Ливорно я смогу легко сесть на корабль и добраться, если не до Константинополя, то по крайней мере до Смирны, откуда уже совсем просто достичь конечной цели моего путешествия.
На всякий случай я сохранил у себя циркулярное письмо министра Лаллемана, адресованное всем представителям Французской республики, с просьбой оказать мне содействие при получении места на корабле. Генерал Миот написал французскому консулу в Ливорно и со своей стороны также хлопотал обо мне.
5 февраля 1796 года в ливорнском порту я поднялся на борт фрегата, который выкупил венецианский капитан и перестроил его в транспортное судно.
После этого мы вполне благополучно обошли остров Эльба, Сардинию и проплыли вдоль побережья Сицилии. Но вскоре встречный ветер и последовавший затем штиль надолго приостановили движение корабля. Понадобилось более трех недель, прежде чем мы добрались до Мальты, где капитан решил сделать остановку для пополнения продовольственных запасов.
Примерно через три недели мы снова двинулись в путь и за четыре дня пересекли Средиземное море. Как только вышли в воды Архипелага, сразу за островом Цериго корабль попал в сильный многодневный шторм. Затем целую неделю мы провели на небольшом острове Спеце, пока приводили в порядок паруса и чинили судно. Я страшно переживал и нервничал из-за бесконечных задержек, а тут еще капитан заявил, что корабль по техническим причинам не сможет дойти до Константинополя, и в Смирне судно вновь будут ремонтировать. На свой страх и риск капитан прошел-таки через Архипелаг и, избежав нападения пиратов, мы, наконец, стали на якорь в Смирне. Здесь я и сошел на берег после пятидесятипятисуточного плавания.
Недели, проведенные в этом древнем городе, пошли мне на пользу. Итальянский доктор Торретта очень старался, чтобы хотя бы частично восстановить мое расшатанное здоровье. Дружеские встречи с французскими негоциантами и консулом Голландии вернули мне моральные силы и отвлекли от моих забот и тревог.
На следующий день после моего приезда в Смирне произошел пожар. За каких-то семь часов более двух тысяч домов и магазинчиков превратились в пепел. И я впервые увидел, как беспечно и бестолково на Востоке люди борются с этим бедствием. Поразила невероятная скорость, с которой огонь пожирал деревянные постройки, расположенные в опасной близости друг от друга.
О приезде в Смирну я сразу же написал Вернинаку, послу Франции в Константинополе. В ожидании его ответа и оказии для продолжения путешествия в перерывах между приступами лихорадки я любил прогуливаться в окрестностях Смирны. Не раз и не два побывал на руинах храма Артемиды Эфесской.
Я часами мог простаивать на мосту Караванов, где на передышку останавливались погонщики верблюдов и, не торопясь, курили свои трубки. По преданию сюда приходил Гомер и прославлял здесь подвиги греков у стен Трои, прокладывая себе путь в бессмертие своими страстными изумительными песнями.
Недели через три пришло письмо от Вернинака. Он описывал свои волнения в связи с полным неведением, что со мной сталось, где я запропастился и почему так надолго задержался мой приезд в Константинополь. Вернинак сообщал, что уже несколько недель получает адресованные мне пачки писем из Парижа и Венеции, и просил меня по прибытии в Константинополь везде представляться как Жан Ридель. Под этими данными я, собственно, и ехал в столицу Оттоманской Порты. Посол предупреждал, что повсюду я должен выдавать себя за гражданина Франции, так как моя подлинная фамилия, равно как и миссия в пользу Польши могли вызвать нежелательную реакцию и даже подозрения и опасения в дипломатическом корпусе Константинополя.
Шло время. Корабля на Константинополь все не было, и я решил продолжить путь верхом. Вместо прислуги со мной следовал янычар от консульства Франции. Чуть позже нашими попутчиками стали и несколько турок: чем больше людей, тем безопаснее в дороге. На площади в городе Магнесии проехали мимо какого-то неказистого памятника. Янычар пояснил, что это гробница Фемистокла. На третий день пути мы встретили несколько человек из окружения правителя Магнесии Карасмана-оглу и его личного переводчика. Эти люди пригласили меня отобедать с их властелином. Пришлось свернуть с дороги и сделать крюк, что заняло пару часов. Я переплыл реку Граник и, проделав за шесть дней сточасовой путь, прибыл, наконец, в Мохалиц. Здесь я сел на скверный турецкий корабль и за сутки пересек Мраморное море. Остроконечный шпиль сераля, который великолепно смотрелся от Принцевых островов, и радующие глаз контуры константинопольского порта хоть на какое-то время отвлекли меня от всех невзгод и недугов, и мне стало легко и приятно, что я уже в столице Оттоманской Порты.
