Я писал (и это была правда), что турки любят французов, видят в них своих друзей, с открытой душой приветствуют всех республиканцев. И тем не менее турки боятся и одновременно ненавидят русских. Они так и не начнут войну, несмотря на все военные приготовления, до тех пор, пока в районе Архипелага не появится французский флот. Вот он то и поднял бы боевой дух армии и дал бы толчок к вооруженной атаке.
Тем временем рейс-эфенди – министр иностранных дел Турции – выразил неудовольствие Вернинаку в связи с речью известного государственного деятеля Буасси д’Англа, в которой восхвалялась императрица Екатерина. Высокий турецкий чиновник недоумевал, почему Париж восхищается и до небес превозносит российскую царицу и в то же время склоняет Турцию к войне с Россией. Французский дипломат чувствовал себя очень неловко и пытался объяснять положение тем, что частное мнение одного человека и даже многих людей, разделяющих взгляды Буасси д’Англа, не имеет ничего общего с позицией правительства. А руководство страны не может игнорировать колоссальное могущество России и ищет союзников против нее не только в Константинополе, но и в Стокгольме и Берлине.
В конце письма я призывал членов депутации работать совместно, слаженно, поддерживать согласие и сплоченность в рядах соотечественников и самим во всем быть добрым примером. Только так мы можем заслужить доверие держав, которые нам покровительствуют и проявляют интерес к Польше. Только сохраняя единство принципов, мнений и действий, мы можем преуспеть в наших начинаниях.
14 мая я присутствовал на смотре войск, обученных и переодетых, как тогда говорили, на европейский лад. Уже давно все газеты писали о нововведениях в турецкой армии. Многие утверждали, что сам султан дал указание пригласить из-за границы сотни офицеров и перестроить турецкую кавалерию, пехоту и артиллерию по образцу европейских войск. Одновременно с реформированием армии турки собирались значительно увеличить ее личный состав. В последнее время в Константинополе мне доводилось встречать немало французских офицеров. Кое-кого из них я знал лично. И действительно, в артиллерии произошли некоторые изменения в лучшую сторону, а вот с кавалерией ничего не вышло[54]. На смотре я увидел семьсот восемьдесят пехотинцев, одетых наполовину по-турецки, наполовину по-европейски. На виду у султана и великого визиря пехотинцы по команде французских офицеров маршировали не в ногу и весьма неловко выполняли строевые упражнения. Через пару часов этих показательных выступлений я заметил, как некоторые солдаты протягивают руки к офицерам, явно выпрашивая денег. А в это время какой-то человек ходил с бурдюком и, словно из крана, поил уставших бойцов. При этом ни один из них не покидал строй и не бросал оружия.
Если где и произошли серьезные перемены в турецких вооруженных силах, так это во флоте. К руководству судостроительными верфями были приглашены опытные специалисты из Швеции и Франции, которые менее чем за десять лет подняли техническое состояние турецких военных и транспортных кораблей до уровня ведущих морских держав.
15 мая ко мне прибыл Крута с инструкциями Костюшко и Игнация Потоцкого. Бумаги были датированы 3 июля 1794 года, это значит – перед самым отъездом Круты из Варшавы в Константинополь. Ничего особенного в них не было: описание событий на начальном этапе восстания в Польше и просьба об оказании поддержки Круте. С этой просьбой Костюшко и Потоцкий обращались к гражданину Декоршу, министру Франции в Константинополе, доказавшему свою преданность интересам Польши во время работы в Варшаве. Крута также привез мне шифр для переписки и два письма Декорша к Игнацию Потоцкому. Их он так и не смог вручить адресату. Поскольку это единственные материалы о тогдашних отношениях между Варшавой и Константинополем, копии этих писем я решил поместить здесь. Оригиналы хранятся у меня на руках.
ПЕРВОЕ ПИСЬМОКонстантинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю).
Господину Игнацию Потоцкому, члену Высшего национального совета польских республиканцев.«Сударь! Говорить вам о том, что я чувствую, о чем думаю, чем занимаюсь было бы, пожалуй, излишне. Вам прекрасно известны мои неизменные принципы и чувства, а это значит, вы не станете сомневаться в том, что мой ум и сердце занимают великая и благородная инициатива ваших отважных соотечественников и ее судьбоносные последствия. Постоянство моих взглядов – это также и залог того, что я все время стремлюсь поддерживать вашу инициативу. Наша поддержка и здесь, и повсюду является тем, чего желают настоящие польские патриоты. Хотелось бы, чтобы она принесла плодотворные результаты. А пока что они удовлетворительны и с учетом уже сделанного, и того, что предстоит еще совершить. Все идет медленно и вяло, так как сердце, пораженное раком, плохо справляется со своими функциями. Задачи стоят небывалые. Общественное мнение настроено прекрасно. Вождь[55] желает добра. И хотя его сверхосторожные поступки способствуют благополучию, здесь не помешали бы и кое-какие лекарства. Пару недель назад были произведены многочисленные высылки из страны, и можно предположить, что начинается чистка. Говорят, скоро последуют еще более массовые изгнания. Такое надо видеть. Наши успехи производят сильное впечатление, но хотелось бы чего-нибудь и от Средиземноморья.
О ваших делах хлопотал много раз. Заручился поддержкой добрых людей, в чьей искренности сомневаться не приходится. Вам хотят помочь, но пока не наступило время для решительных и активных действий. Продержитесь в этом году, а в следующем разговор, по всей видимости, будет другой. Мощный толчок мы дадим, это я гарантирую. За время пребывания здесь, я научился верить только тому, что вижу перед собой. Желаю, чтобы вы знали: я тешу себя надеждой, что меня здесь воспринимают серьезно и как представителя республики, и просто как человека.
Я мог бы, конечно, рассказать еще о многих вещах, но мне не дано знать, какая судьба ждет это письмо. Как-никак, между нами столько препятствий, и я не могу судить, сможет ли их преодолеть человек[56], которому я вручаю сие послание.
С первых дней вашего восстания, я начал думать о том, как наладить с вами связь. Нам бы здорово помогла переписка. Увы, у меня ничего не получилось. И как так произошло, что здесь от вас никто не появился? О положении дел в Польше Оттоманская Порта все время посылает запросы греческим князьям. А те говорят, что невозможно получить достоверную информацию. Между тем наши враги не спят и распространяют всякие выдумки и небылицы, которые нам порой не так просто и опровергнуть. Да, всерьез их не воспринимают, им не верят, но сомнения и неуверенность вселяются в души даже тех, кто нам особенно дорог.
В этой связи я пишу и генералу[57] и прошу его ради нашего общего дела сделать все возможное, чтобы установить с нами надежную связь. Я даю ему адреса верных людей в Бухаресте, Измаиле, Хотине и сообщаю, что здесь под маской вашего соотечественника действует опасный волк в овечьей шкуре Аксак.
Пусть наши друзья не сомневаются, что их уважение, которым я всегда буду дорожить, предоставит мне право на их доверие. Поклон всем им!
С братским приветом и пожеланием успехов!
Мари Декорш».
Постскриптум
8 вандемьера III года Французской республики (29 сентября 1794 года по старому стилю).
Сулковский, получив приличную финансовую поддержку от наших друзей, наконец, уехал. И это величайший секрет. Я дал слово[58] хранить тайну и очень не хотел бы, чтобы оно превратилось в низкопробную монету.
Среди здешних последних новостей обращает на себя внимание возможная отставка министра иностранных дел и его секретного агента, драгомана Мурузи. Это пока еще не полная немилость, но, безусловно, закат карьеры.
С удвоенной энергией ведется серьезная подготовка на суше и на море. Не дремлют, как вы догадываетесь, и взяточники и интриганы. Но они напрасно стараются. Сам ход событий, господство правосудия и разума на фоне наших триумфальных побед так или иначе приведут к тем результатам, которых мы желаем. Еще несколько недель тревог и трудов праведных, и ваша судьба, дорогие славные поляки, будет в ваших руках!
ВТОРОЕ ПИСЬМОКонстантинополь, 2 фримера III года Французской республики (22 ноября 1794 года по старому стилю).
«Мари Декорш, чрезвычайный посланник Французской республики в Оттоманской Порте.
Гражданину Потоцкому, члену Высшего национального совета польских республиканцев.
Гражданин и друг! Не могу найти слов, чтобы описать тебе и всем, кто меня знает, те чувства, которые я испытал, когда увидел твоего представителя Петра Круту и твое письмо от 29 сентября. В тот самый день, и быть может, вовсе не случайно, раз в наших душах родились одинаковые побуждения, в тот самый день, 29 сентября, я тоже написал тебе письмо. Надеюсь, к этому времени оно уже у тебя в руках. Я[59] вручил письмо молодому Сулковскому. Он находился здесь некоторое время и уезжал к Костюшко. Впрочем, о судьбе Сулковского после того, как он покинул Бухарест, мне ничего неизвестно. Поэтому высылаю тебе копию того письма. Ты желаешь узнать мое мнение о польской миссии. Тактичность и порядочность подсказывают мне положительный ответ, и, уверяю тебя, то же говорят и мои убеждения. Должен сказать, однако, что мой личный пример не очень обнадеживающий. Это вовсе не значит, что мое пребывание здесь было и остается бесполезным. Ощутимые результаты есть, и их немало. А если бы обстоятельства позволили задействовать те средства, о которых ты говоришь (а их ведь у меня нет!), то, несомненно, можно было бы говорить о блестящих итогах работы.
