Замечательна сцена, в которой Ду Фу принимает в своем нищем прибежище крупного чиновника, хорошо знавшего поэта в столичные времена. Столичный просвещенный гость – напоминание о прежней жизни и возможность ее возвращения. Степень отчуждения в этом случае куда выше, чем в отношениях Ду Фу с темными бедняками. Старый знакомец прекрасно может оценить искусство поэта. Он может дать денег. И он опасен как представитель соблазнительной, но невозможной, неприемлемой жизни. И мягкий Ду Фу становится жесток.
Бейбарс не знает колебаний в выборе пути.
Михельсон полон внутренних сомнений, но крепко держится за свое ложное существование, целеустремленно идет к высотам карьеры.
Великий поэт Ду Фу в повести В. Тублина не знает, как жить. Он мечется.
Исток жизненного пути, исходная точка чрезвычайно важна для всех. Для Бейбарса осознание ее – импульс к решительному действию. Для Михельсона – источник мучительной раздвоенности, не воздействующий, однако, на генеральную линию поведения.
Для Ду Фу – это мечта и последнее прибежище. Вернуться в Чанъань…
Удивительны стилистические и смысловые линии, связывающие совершенно разных писателей. Министр Ду Фу уходит в бедность и безвестность так:
«Девушка коротко вздохнула во сне, прижимаясь к его руке, еще раз вздохнула. Не отрываясь, смотрел на ее полудетское лицо Ду Фу. Колебался свет ночника.
Неслышно ступая, он прошел в маленькую комнатку за спальней. Вернулся оттуда переодетым в простое прочное пеньковое платье простолюдина».
Султан Бейбарс уходит в бедность и безвестность так:
«Девочка была там, где утром. Она спала, и маленькая рука ее лежала под пухлой щекой. И ног ее не увидел он, потому что скорчилась девочка от вечернего холода. И грудь ее была детская. Оттопыренные губы и мокрое обиженное лицо были у нее… И всхлипнула во сне девочка… И он все вспомнил… Тихо ступая, подошел к тахте и прикрыл девочку накидкой от холода».
В повестях, написанных совершенно несхожими и никак не связанными между собой писателями, появляются – в ключевые моменты – тексты, совпадающие не только по ситуации и тону, но и, как видим, почти по фразам.
Не менее интересно сравнить финалы «Дороги в Чанъань» и «Искупления дабира».
Мотив воды, отражения в воде играет особую роль и в сознании Ду Фу, и в сознании Низам ал-Мулька. И вот как умирает Великий Вазир, убитый спасенным им юношей:
«Все ниже клонится он над хаузом, пытаясь разглядеть там что-то. Рука его протягивается к воде, и некий мальчик с клоком волос на счастье тянется навстречу. Морщится лоб у него, и смешно топырятся глаза. Очень важно то, что хочется ему сделать. Но вот уловил он наконец необходимую напряженность головы. Огромное счастье переполняет душу. Он поднимает глаза к небу и смеется. Потом снова наклоняется, весь уходя в яркую солнечную воду, и уже свободно, легко двигает ушами. Еще и еще раз делает он это, убеждаясь в своей победе над невозможным…»
И вот как умирает Ду Фу:
«Он сделал усилие – одно, последнее – и вдруг понял, что Чанъань уже близко. Он раскрыл глаза, в них ударил свет и отразилась дорога и зелень вокруг, но он не видел дороги и не видел зелени, а увидел белую вершину горы Ли-шань и высокие гладкие стены с резными воротами. Странно, что никого не было вокруг, удивительная стояла тишина, но даже это было неважно… Ворота быстро приближались, вот они раскрылись перед ним сами собой, и он въехал в город. И тут же из-за угла высокого дома выбежала ему навстречу девушка и бросилась к нему, протягивая прекрасные белые руки. И тогда он вздохнул, удовлетворенный, и закрыл глаза. Рука его выпустила поводья, тело медленно сползло вниз, на землю, и он наконец вернулся в Чанъань, которую ему так и не суждено было больше увидеть».
Оба они находят выход из ложного бытия только в момент смерти, вернувшись и истоку, к простейшей мечте.
Интересно, что герои книг, написанных в один приблизительно период разными писателями, – Бейбарс, Низам ал-Мульк, Михельсон, Ду Фу – люди, волею судьбы попавшие в чужую жизнь, из низших, во всяком случае из скромных слоев вознесены к высотам власти. В несомненной связи с такими персонажами, как Бейбарс и Михельсон, находится Ашинов из «Судьбы Усольцева». Он тоже самозванец, деспот, подавляющий тот слой, который его выдвинул.
Но ситуация «ухода», «возвращения» не столь благополучна и благостна, как может показаться, ибо это иллюзорный выход. Это выход сродни политическим мечтаниям героев Дмитрия Балашова. Движение в этом направлении, увы, не плодотворно. Для героев, разумеется. Ставить знак равенства между позициями героев и авторов нет никаких оснований.
Для этого нет оснований, во-первых, потому, что в творчестве каждого из названных писателей есть фигуры, олицетворяющие совершенно иную тенденцию – органичное существование в действии. Но мне представляется, что сейчас подлежит анализу именно та проблематика, которая характерна для последнего литературного периода. А во-вторых, одно из фундаментальных отличий исторической прозы от неисторической и состоит в невозможности совпадения героя и автора.
В исторической прозе, как и в самой истории, нет, однако, однозначных тенденций. И столь остро интересующая писателей проблема ложного существования, чужой жизни имеет свои совершенно неожиданные аспекты.
Повесть Самуила Лурье «Литератор Писарев»[124] есть особый род «душевной биографии» героя. Совершенно достоверная с фактической стороны, она рассматривает не столько даже идеологическое, сколько человеческое развитие Писарева. Работа С. Лурье напоминает работу часовщика своей подробностью, тщательностью и чистотой. Он собирает мельчайшие детали именно душевной жизни персонажа: колесико к колесику, зубчик должен зацепиться за соответствующий зубчик – иначе механизм останется мертвой конструкцией. Механизм повести живет и работает.
Писарев – фигура необычайная в том смысле, что представление о его личности категорически не совпадает с представлением о его роли трибуна и вождя поколения. И С. Лурье старается решить эту историческую и психологическую загадку, которая, собственно, загадка писаревской судьбы.
«Рыженький, розовенький, с веснушками на лице, одетый с иголочки, он глядел вербным херувимчиком. Лекции он записывал бисерным почерком в красивеньких, украшенных декалькоманиею тетрадочках с розовыми клякспопирчиками. Всегда тихонький и кроткий, он имел вид не столько студента, сколько гимназиста третьего или четвертого класса», – вспоминал о Писареве его однокашник.
Юный Писарев живет той жизнью, для которой он по робости, домашности, хрупкости здоровья создан, которую он считает – и не без оснований – своей настоящей жизнью:
«Стоит ли описывать деревенское лето? Всякий легко представит себе землянику в траве, и тающий в зените обрывок облака, и листву, на которой дрожат пятна света, отраженного рекой. Холстинковые платья барышень, кружевные зонтики; голоса в роще, завтрак на опушке: муравей бежит по скатерти, огибает серебряную солонку… И Митя Писарев счастлив. Он потолстел. Он снова был наконец-то дома, и все любили его: родители, сестры… – и Роза. Мир сомкнулся вокруг, стало светло и безопасно. Смысл, и долг, и цель жизни заключались, собственно, в том, чтобы так было всегда. И для этого Мите надлежало непременно и скоро добиться солидного положения в обществе, сделать карьеру, упрочить семейный бюджет».
Такова естественная для молодого Писарева жизнь. Это явно – его жизнь. Но именно эта юношеская податливость оказывается причиной радикальной перестройки – изменения характера существования, выбора совершенно иной цели. С. Лурье всячески подчеркивает – и с полным основанием – обыкновенность писаревского духовного быта. И это тоже стало драгоценным свойством – у героя не оказалось причин и ресурсов для противодействия тенденциям эпохи. И эпоха наполнила Писарева собой. Он стал ее рупором.
Произошла уникальная вещь – человек выбрал чужую, не свою жизнь, и она стала органичной для него. Хрупкий рафинированный Дмитрий Писарев выбрал жизнь сильного грубого Евгения Базарова.
Анализируя ход писаревской мысли, С. Лурье формулирует вывод:
«Базаров – не персонаж романа и даже не характер. Базаров – это роль. Историческая роль, которую неизбежно вынужден играть в наше время человек выдающегося ума и сильной воли».
Базаровский тип – это тип людей перед прыжком в действие. Время действия – начало шестидесятых годов. Зарождаются конспиративные организации, предтечи «Народной воли».
С. Лурье тщательно и искусно разворачивает перед читателем быт эпохи, но быт, наэлектризованный идеологическими бурями. Его герой аккумулирует это бытовое электричество эпохи с необычайной интенсивностью. На каком-то невидимом для окружающих уровне происходит перестройка его сознания, переключение в другую жизнь. Внешним толчком для написания роковой статьи, сделавшей Писарева обитателем Петропавловской крепости, послужила любовная драма. Но она послужила толчком именно для этого, а не для чего-нибудь иного. И это симптоматично: эпоха переключала в общественный план даже самые интимные переживания.
