Как пишет один из крупных исследователей творчества Платонова профессор В.А. Чалмаев, писатель всю жизнь «строил какой-то свой фантастический мир, свой социализм, желанный мир, в котором не исчезала бы душа, песня».
Он ждал революцию жадно, но, дождавшись, почти сразу отшатнулся от нее, ибо увидел, что ее напор подмял под себя человека, что человеку стало неуютно жить. Он не желал понимать того, чего от него требовали, что революция – для людей, а не для человека, что и социализм необходимо строить для всех сразу, а потому каждая отдельная человеческая особь пусть при этом замолкнет. Не захочет – к стенке.
Этого Платонов не принял и продолжал писать про своих людей социализма. Как вспоминает Александр Кривицкий, он «мечтал о рае свободного социалистического общества» и делился этой своей мечтой со своим читателем. А его за это плетью…
Это как если бы человек сел играть в покер, но, не зная толком правил этой игры, все время проигрывал. Но если бы он узнал, что для выигрыша надо блефовать, не подавать вида, что ты «пуст», то он, думаю, сразу бы разлюбил эту игру.
Но Платонов никогда на самом деле не был «пуст» и ему не надо было «блефовать», т.е. подстраивать свое творчество под ложь передовиц «Правды» *. Он знал жизнь, знал правду жизни, знал людей труда и сопереживал им. Он всей душой желал им лучшей доли, которая могла им достаться только при социализме, но в его, платоновском, понимании. Он был честным, умным и принципиальным человеком. И не понимал – почему, если он думает, то это – преступление, если он думает не так, как Леопольд Авербах, то он – попутчик или даже – контра. Этого он никогда, слава Богу, не понимал.
Не понимал он и не хотел понимать, что главное идейное оружие большевизма – ложь: каждодневная и «всюдная». Причем чем ложь наглее, тем в более красивый фантик из народолюбивой риторики она обертывалась. Да и лгали все: чем ниже должностной шесток лгущего, тем ложь его мельче и отвратительнее. Цементом лжи был страх, которым также было поражено общество строителей социализма.
Так и жили: все боялись, все лгали и все верили.
А Платонов не верил в «ложь во спасение». Один из героев его «Чевенгура» говорит: «Мудреное дело, землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете. Да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого вы обманываете-то?… Ты говоришь – хлеб для революции! Дурак ты, народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется?»
Могли такое напечатать при Сталине? Слава Богу, что хоть в живых оставили, не тронули. А если бы случилось чудо и «Чевенгур», и «Котлован», и «Ювенильное море» были бы опубликованы сразу после их написания, то трудно даже представить реакцию на них. Все, а не только партийное руководство, сочли бы эти вещи за изощренное издевательство над жизнью советских людей, уже не замечавших свист партийного бича над их головами. Они бы в клочья разорвали автора только за то, что правду о них написал. Поняла и приняла бы эти вещи Платонова в 30-х годах лишь очень незначительная часть творческой и научной интеллигенции, которая еще не впрягла коллективный энтузиазм и страх впереди совести и разума. Таких людей с каждым годом становилось все меньше…
В момент революции Платонову было всего 18 лет, и он принял ее такой, какой она явилась к нему, он даже не вглядывался в ее обличье, ибо верил ей безоглядно. Он знал, как знают в 18 лет, что революция «освободит» человека труда от физических и моральных пут, что принесет она мир хижинам, а дворцам войну объявит, т.е. мыслил так, как учили его многочисленные сочинения Ленина.
Когда же она свершилась, началась гражданская междоусобица – брат стал убивать брата, сын отца. Но и это через три года закончилось. Отжившее похоронили и сделали из людей новый социалистический замес, т.е. стали человека к идее приваривать, плоть его начала зажариваться и закричал он диким матом.
Платонов как бы очнулся от дурмана ленинизма, протер глаза и ужаснулся – такую революцию он никогда не примет.
Всю жизнь в своем творчестве он оставался верен именно своей революции, потому и стали все его основные вещи «антинародными», а сам он чуть ли не «платным наймитом фашизма».
Но и Платонов протрезвел от революции не вдруг. Поначалу в своих многочисленных газетных статьях он писал так, как тогда думал, точнее думал, что думает. На самом же деле революция взяла его в цепкие объятия и так прижала к себе, что он уже перестал различать, где то, что он думает сам, а где то, что она ему жарко на ухо нашептывает. И верил он тому, что писал в те годы, – человек это нечто навозное, из чего можно лепить задуманное, а излишки выбрасывать не жалеючи; что в жизни все получалось, как в уме было.
Как он писал, так Сталин вскоре делать стал, как будто по его, платоновской, подсказке. Но то был уже другой Платонов, а этого Платонова подобное не обрадовало, а ужаснуло. Он и революция, он и социализм, он и советская власть разъехались в разные стороны, как ноги разъезжаются на скользком льду. Платонов так и не смог прийти в состояние устойчивого равновесия и оказался ушибленным до конца жизни.
Трагический разворот писательской судьбы Платонова в том и состоял, что он всю жизнь пытался найти место своему «сокровенному человеку» в пореволюционной жизни и не находил его, хотел разглядеть счастливое будущее этого человека и не видел его. Именно поэтому он, для кого революция была осуществлением его личной мечты, став писателем, был отринут созданной революцией системой. Его человек был ей не нужен. А сам Платонов, великий писатель земли русской, прямой наследник Гоголя и Достоевского, стал на родине социальным изгоем, писательским бомжом – нищим, никому не нужным.
Как точно подметил В. Васильев, Гоголь, по мысли Платонова, написал всего лишь «большое введение» к теме «мертвых душ человечества», Салтыков-Щедрин изобразил народ русский, горем пришибленный, Достоевский же вообще считал русского человека несчастным по рождению своему.
Платонов принял именно эту эстафету своих великих предшественников, а выстрелом стартера для него, как писателя, стал выстрел «Авроры» – в его «холостом дыму» он и пытался разглядеть то, ради чего она стреляла, и приходил в отчаяние – ничего, решительно ничего не видел он хорошего, радостного.
Он думал, что революция сняла с «маленького человека» душащий его покров, на самом деле она лишь сильнее пригнула его к земле. Он думал, что революция вывела человека на «свет жизни», а она загнала его в котлован, на самое его дно.
Да и ему самому было не слаще. В 1936 г. Платонов записал в дневнике: «Трагедия оттертости, трагедия “отставленного”, ненужного… Трагедия “пенсионера” – великая мука». Он прекрасно понимал, что для советской власти он «негармоничен и уродлив», но изменять себе не собирался (да и можно ли изменить себе), так и решил «дойти до гроба без всякой измены себе».
В этой нравственной цельности натуры Платонова и состояла основная трагедия его писательской судьбы. Его идеалы были «постоянны и однообразны», им он не изменял. Да и жизнь, о которой он писал, сверял не с редакционными статьями «Правды», а только со своими идеалами.
Дело не в том, что Платонов лицезрел социализм изнутри, а потому мог разглядеть все его будущие смертельные для человека придумки (видели это многие), но он все это чувствовал душою писателя, писателя гениального, а потому все его основные художественные творения и стали не только окончательным, никакому обжалованию не подлежащим, приговором этой бесчеловечной системе, но они и сами по себе (на материале сталинского взбесившегося ленинизма) возносились над литературой социалистического реализма на недосягаемую для него высоту.
Вот почему социализм канул в Лету, а Андрей Платонов только еще начинает свой, завоевывающий мир, путь.
Путь – к Вечности.
* * * * *
И все же Платонов – писатель советский, куда более советский, чем многие его сочлены по Союзу советских писателей. Но творчество его тем не менее разительно отличается от того, что мы привыкли считать «типично советской литературой». Суть писательского метода Платонова – «в додумывании вопросов, поставленных перед обществом революцией» (В. Васильев). И в том же – основная причина его трагической писательской судьбы, ибо додумывать что-либо было нельзя, и те, кто решались на что-то свое, сокровенное, мгновенно оказывались по другую сторону «генеральной линии».
Неотличимым от других по своей «советскости» Платонов был лишь в самом начале своего пути, когда энергия юности не оставляла времени на раздумья. В те годы (начало 20-х) он был пропитан идеями социализма, как негр солнцем. Доказательств этого тезиса особых не требуется, надо просто почитать любые его сочинения тех лет, особенно публицистику, такую, как «Горячая Арктика», «Лампочка Ильича» или любую другую.
