Первую свою книгу – поэтический сборник «Голубая глубина» Платонов издал в Краснодаре в 1922 г. Но то стало лишь пробой пера, ибо стихи его были написаны «в ритмике кувалды» (В. Васильев). Зато первая же книга платоновской прозы «Епифанские шлюзы» (1927 г.) о деяниях Петра Первого в начале XVIII века была отмечена М. Горьким. Критика ее пока не разглядела.
Но еще до этой книги нестыковка мечты и каждодневности, постоянно терзавшая душу Платонова, направили его писания в русло романтической фантастики: «Звездная пустыня» (1921 г.), «Сатана мысли» (1922 г.), «Лунная бомба» (1926 г.), «Эфирный тракт» (1927 г.). Это, конечно, не от любви к подобному жанру, это скорее – отчаяние от невозможности ответить на вопрос: как жить, когда строишь светлое будущее, а за окном твоей коммунальной конуры – нищета, бесприютность, насилие, кровь? Сам не знал и читателю ничего толком сказать не мог. Оттого и размечтался…
Таким сочинительством Платонов занимался недолго: уже в 1926 г. он пишет сатирическую повесть «Город Градов», да еще политический памфлет «Антисексус»; в 1927 г. уже упомянутые нами «Епифанские шлюзы», в следующем году «Ямскую слободу» и «Сокровенного человека». В 1929 г. завершает «Котлован» и «Чевенгур».
Так появился именно тот Платонов, которого мы читаем и любим. Писать он начал не только конкретно, но и исторически выверенно. Все его вещи теперь «привязаны» к конкретным партийным начинаниям, отчего и расценивались властью наиболее пристрастно и злобно. Ведь он своим гениальным пером обнажал перед всеми интеллектуальную немощь большевиков, их абсолютную неспособность построить такую жизнь, чтобы человеку было в ней радостно и комфортно.
На самом деле, в основе «Ювенильного моря» – продовольственный вопрос именно в том виде, в каком он был поставлен партией на начало второй пятилетки. Художественная ткань «Котлована» абсолютно синхронна конкретным политическим мероприятиям ЦК: именно на ноябрьском (1929 г.) пленуме ЦК ВКП(б) был поставлен вопрос о ликвидации кулачества как класса, а 30 января 1930 г. по предложению комиссии во главе с В.М. Молотовым Политбюро приняло постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Платонов своим невероятным чутьем художника все это провидел и отразил в «Котловане» (В. Васильев).
И все же не за социально-политические предвидения мы любим сочинения Платонова. Нам симпатичны его герои: люди «маленькие», зашибленные жизнью, но всегда живые и светлые. Жизнь героев Платонова как была отбросной до революции, такой же по сути и осталась. И это больнее всего ранило писателя. Он, как художник, способен был прикипеть только к людям обездоленным, но с живой душой. Для них не жалел он своего дара.
Еще в «Голубой глубине» (1922 г.) Платонов писал: «… мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастет душа мира». Это чисто русский мотив, иррациональное чувствование, сродни «одной слезинки ребенка», которую, по Достоевскому, нельзя пролить ради счастья всего человечества.
Спорить по этому поводу, вероятно, не надо. Хотя и с трудом верится, чтобы из «уродства» выросла «душа мира».
Вполне ясно другое: в революции Платонова не интересовали дела масштабные: классовая борьба да крушение буржуазной России. Его не манил к себе «новый человек», выращенный в марксистской пробирке. Его не волновали лозунги и призывы. Зато он сразу влюбился в человека «старого мира», которого, благодаря революции, потянуло перебраться из грязи прошлой жизни в светлый рай социализма. Тут не было общих рецептов, не было протоптанных троп – каждый царапался на свой манер, обламывая ногти и скатываясь в привычное зловонье жизни.
Но вера Платонова 20-х годов в то, что революция – это и есть материализованное воплощение человеческого идеала о счастье, была неколебима. Верил сам и верой той заражал своих читателей: вот изменит человек душу свою и сразу жизнь сама повернет его к лучшим своим граням.
И еще Платонов был уверен в том, что это история опутала человека, это она мешает ему жить так, как ему надобно. А потому Платонов и занимался тем, что с истории путы снимал, ибо очень хотелось ему, чтобы человек «повеселел».
О.А. Кузьменко заметил, что «неизбывной и нежной тоской окрашено мирочувствование Андрея Платонова. Свидетельств тому много: от прямых заявлений писателя до общей тональности его прозы. Сострадательный и грустный взгляд платоновских глаз западает в душу надолго».
Он создал многочисленные образы людей, погибших от «утомления своего труда», портреты «государственных жителей» и зачумленных «организаторов жизни» на научной основе. И к тому же все его герои – «люди исторические» и очень живые, хотя и жизнью зашибленные почти что насмерть. Жизнь гнула человека к земле, втаптывала его в грязь, а он все не унимался, как та лягушка в басне, – работал, работал и работал. Ибо только труд – в этом Платонов был убежден абсолютно – способен помочь человеку. Только через труд тяжкий, но свободный человек может найти себя в этой недоброй жизни.
Да, «бобыли, странники, церковные сторожа, нищие, бродяги, ремесленники, мастеровые, бабы, обремененные детьми, и дети, рано повзрослевшие, – пишет В. Васильев, – их страшный в своей непритязательности быт, сиротское и бесприютное существование – все то конкретное, определенное, чем советская литература середины 20-х годов или пренебрегала как несущественной в истории величиной, или о чем она говорила вкупе, суммарно как о некоей массе, становится главным предметом поэтического воодушевления А. Платонова, осмелившегося ввести в словесность в качестве истинного и единственного героя “всех опечаленных, всех износивших жизнь, всех, в ком смыкаются нужды над безнадежным сердцем” человека “из глубины и низов земли”».
Критика 30-х годов взялась за Платонова всерьез: он враз стал «апологетом нищеты и страдания», он писал о людях «пассивных и бесхребетных»; одним словом, герои Платонова – не бодрые строители коммунизма, а зашибленная жизнью, но недобитая контра.
Платонов на самом деле пошел поперек всей советской литературы. Он оставался просто реалистом, когда все вокруг были «реалистами социалистическими». Несмотря на все это, Платонов с только ему присущей «пронзительной силой и страшной глубиной резанул читателя по сердцу картинами людского горя, сиротства и беззащитности». Он ненавидел тех, кто старался унизить и так «кругом огорченного» беззащитного человека, он ненавидел всякого, кто стремился затолкать этого самого человека в привычную ему нищету и грязь.
Как к такому писательству могла относиться власть, которая сбивала людей в стадо, которая отучала их думать, которая кормила их байками о лучезарном завтра, а сегодня понуждала радоваться и пáйке? Само собой, резко отрицательно. Да и Платонов был не столь наивен, чтобы рассчитывать на популярность и признание. Он прекрасно знал свой удел «непонимания, оттертости, порой снисходительного сожаления – и тоску одиночества. И главное – горечь трагической невостребованности, неуслышанности, вечной перестраховке журналов при встрече с его текстами, особенно в 20 – 30 годы» (В.А. Чалмаев).
Да, к сочинениям Платонова редакции абсолютно всех журналов относились как к непременно заминированным антисоветчиной. А как эту антисоветчину обнаружить, как разминировать явную крамолу или неявный идейный подвох, не знали. Оттого еще более боялись и уже заранее отказывали автору, почти что не читая.
Так и жил этот сокровенный человек, постоянно печалясь, но не на что не жалуясь.
* * * * *
Иосиф Бродский заметил как-то, что в русской прозе XX века «ничего особенного не происходило, кроме, пожалуй, одного романа и двух повестей Андрея Платонова».
Что интересного в этих словах? Конечно, сам факт выделения прозы Платонова из общего потока советской литературы. А что может привлечь внимание поэта в сочинениях другого писателя? Конечно, язык и только язык. Ибо именно владение языком отличает подлинное, «божеское» дарование от таланта легкого или даже трагического.
А Платонов был не просто виртуозом русского литературного языка. Он как бы заново открыл русский язык и тот, оставаясь русским, стал еще и «платоновским». Язык у Платонова обрел новые формы воздействия на читателя, новые изобразительные средства. Кто имеет свой язык (не отдельные слова, как у А.И. Солженицына, а язык, как у Платонова), тот – гений.
Конечно, надо неспешно читать Платонова, чтобы согласиться с нашим обобщением. И все же никто, кроме него, не мог бы написать про рассвет: «свет гнал тьму» или «он поселился у одной вдовы и постепенно женился на ней». Таких языковых открытий у Платонова – не счесть.
Сергей Залыгин, предваряя первую публикацию «Котлова-на», написал в редактировавшемся им «Новом мире»: Платонов «как бы некий упрек нам – людям с обычным языком и с обычными понятиями… Платонов – еще и та страница нашей отечественной словесности, которая и после классики XIX века снова удивила мир, заставила его вздрогнуть и даже растеряться перед лицом все той же русской литературы, настоятельную необходимость в которой испытывает человек любой национальности, если только он стремится к пониманию человечества».
