Неотличимым от других по своей «советскости» Платонов был лишь в самом начале своего пути, когда энергия юности не оставляла времени на раздумья. В те годы (начало 20-х) он был пропитан идеями социализма, как негр солнцем. Доказательств этого тезиса особых не требуется, надо просто почитать любые его сочинения тех лет, особенно публицистику, такую, как «Горячая Арктика», «Лампочка Ильича» или любую другую.
И все же Платонов не был бы Платоновым, если бы его интересовали только Арктика или электрическая лампочка. Нет. Даже когда он писал об этой неодушевленной материи, его занимал человек, он пытался через отдельные частности, незначительные детали постигать целое, искал гармонию человека с миром и в этом видел счастье и отдельного человека и всего рода человеческого.
Советскость же его проявлялась, в частности, и в том, что он, как герой «Бесов» Достоевского, который хотел «вломиться» в социализм на всех парусах, также желал жизнь перестроить «немедленно» и всю сразу. Только тогда хорошо и будет.
Итак, с нашего пера соскользнуло имя Достоевского. Л.В. Карпеев, один из многочисленных ныне исследователей творчества Платонова, считает, что «Достоевский и Платонов похожи друг на друга и одновременно не похожи: по многим вопросам они занимают прямо противоположные позиции, но происходит это в рамках единого смыслового поля».
Похожесть, конечно, в нацеленности на разгадывание внутренних побудительных мотивов поведения человека. Психологизм в описании человеческих характеров у Платонова – как бы продолжение творчества Достоевского. Но Платонов – писатель другой эпохи, он – советский писатель, а потому его психологизм, если можно так выразиться, не домашний (бытовой), а трудовой, психологизм платоновского героя выявляется всегда через труд. Достаточно вспомнить такие, к примеру, его вещи, как «В прекрасном и яростном мире», «Жена машиниста», «Среди животных и растений», «Свежая вода из колодца», «Котлован» и многие другие, чтобы убедиться в этом.
«Одному человеку, – писал Платонов, – нельзя понять смысла и цели своего существования. Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде, – тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтоб иметь неистощимую силу для своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни».
Конечно, русский писатель Достоевский так бы не написал. Так написал советский писатель Платонов.
В 30-х годах, травимый и гонимый, Платонов продолжал писать о своем, только ему родном социализме. «Риск искусства любого рода оружия – от поэта до машиниста – всегда был. Задача социализма свести этот риск на нет, потому что творческий, изобретательный труд лежит в самом существе социализма». Это слова Платонова. Ясно поэтому, что социализм для него – скорее религия, чем реальность. Он верил в него, а реальной жизни сострадал, он видел ее язвы и жалел людей.
Даже в 1937 г., когда отмечалось 100 лет со дня гибели Пушкина, Платонов писал в статье «Пушкин и Горький»: «Великая поэзия есть обязательная часть коммунизма». И чуть далее: «Мы не отделяем поэзию, литературу вообще от политики народа, – революцию от души людей». Если бы эти слова были написаны им где-то в начале 20-х, еще куда ни шло, но для 1937 г. это, конечно, перебор…
В том же примерно духе писал Платонов и в газетной статье «Преодоление злодейства» (см.: Литературная газета, 1937. № 5): «Социализм и злодейство – две вещи несовместимые». Как это понимать? Понять такое невозможно, как и поверить, что эти слова платоновские. Но – факт.
Подобное можно было написать только в одном случае, когда, как барон Мюнхгаузен, «загибаешь взгляд за горизонт», а то, что валяется под ногами, не замечаешь, пока не зацепившись, не плюхнешься в грязь наземную и не раскровенишь свою восхищенную наличность.
В 30-х годах трагическая каждодневность являлась нормой, почти что частью быта. Но даже это, как видим, не могло порушить веру писателя в его идеалы. Он жил ими и для них. Без них перо выпадало из его рук. Конечно, он не был наивен и видел всё. И газеты читал ежедневно и, как всякий в те годы, верил писанному. И книги читал. Разные. А им – не верил. «Как не похожа жизнь на литературу». – Это из дневника писателя. А прочитав рукопись романа Федора Панферова «Бруски», сказал: «Еще бы чуть-чуть похуже и – можно печатать!» А куда уж хуже. Такие писатели, как Панферов, Гладков и др. составляли тогда среду литературного обитания. Именно они делали литературный климат, и всем прочим, кто также занимался литературой, надо было, как и положено фауне по теории Чарльза Дарвина, либо к нему приспосабливаться (побеждать в естественном отборе), либо тихо вымирать.
Платонов, по рождению своему пролетарскому, был обречен на жизнь унылую: однообразную и тяжкую. А потому, когда вырвался из нее на простор писательского творчества, сразу невзлюбил самодовольных поучающих бездарей, единственный талант которых – служить не идее, а власти – был ему омерзителен.
Он никогда не примыкал ни к каким, заметно тяготеющим к власти, литературным группировкам. Симпатизировал лишь «Перевалу» (И. Катаев, Н. Зарудин, И. Касаткин, П. Слетов, А. Зуев, Л. Заводовский) и потому только, что там поощрялось личностное внимание к человеку, ценились реализм и правда. Всякие же литературные новоделы большевиков (РАППы, ЛЕФы и прочие отстойники «гениев», считавших себя глубже и умнее всех времен и народов, а потому и посылавших эти времена и народы в том единственном направлении, куда обычно отправляет русский человек своего оппонента) олицетворяли для Платонова обычную литературную пакость. Он старался обходить их стороной.
Это не было позой. Просто он не любил любую толпу («тусовку»), выделял он лишь отдельных людей и с ними общался с удовольствием, не спрашивая – откуда они: из РАППа или ЛЕФа. Хотя и с ними держал дистанцию. Часто ходил на так называемые «Конотопские вечера» и, сидя где-то сбоку, с удовольствием слушал А. Гайдара, К. Паустовского да Р. Фридмана.
Зато лидеры литературных групп, обслуживавших «гене-ральную линию партии», заметили Платонова быстро, ибо основное их занятие – находить таланты и душить их идеологическими ярлыками и собственной теоретической тарабарщиной.
В 1929 – 1930 гг. в Коммунистической академии прошла дискуссия о буржуазных тенденциях в современной советской литературе. Дело обычное. Тогда все и везде эти тенденции выкорчевывали. В чем же они проявились именно в литературе? Конечно, в психологизме. Те, кто навязал эту дискуссию, основную опасность видели в нем. А как же? Психологизм – это раскрытие души человеческой, это просто внимание к отдельному человеку. Советская же литература (подлинная, само собой) человеком заниматься не должна. Она обязана быть столь же масштабной, как и стоящие перед советским строем задачи.
Одним словом, на той дискуссии было решено: литература человеком более заниматься не будет. Послушалась литература. И… перестала быть литературой.
Пока весь этот бред лично Платонова не задевал. Ведь он лишь в 1927 г., написав «Епифанские шлюзы», робко постучался в дверь советской литературы. Стука не услышали, и дверь не открыли.
Платонов не обиделся. Продолжал трудиться сразу во всех жанрах и направлениях. Замахивался на темы философские и политические, продолжал сочинять прозу, строчил публицистику на злобу дня, даже стихи писал и в большом количестве. И все это вечерами да ночами. Днем же он – советский служащий: мелиоратор, затем электрификатор. Он рвал свои собственные жилы непосильным трудом лишь бы любимый его социализм расцвел немедленно.
Только за один 1920 г. Платонов напечатал более 60 газетных статей. Писал в основном в родные воронежские газеты. Столь же творчески интенсивен и 1921 г.: Платонов колесит по Воронежской губернии, много пишет, выступает – спорит на излюбленную тогда тему «Пролетариат и буржуазное искусство». В то время все было просто и ясно: Пушкина – на свалку, туда же и Льва Толстого. Обойдемся. Ленинский план ГОЭЛРО заменит и прозу и поэзию, ибо он олицетворяет мечту человека труда.
В 1922 г. Платонов писал своей молодой жене: «Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное – невеста человечества, и к невозможному летят наши души… Невозможное – граница нашего мира с другим».
Здесь и пройдет вскоре душевный разлом писателя. Он изводил себя непосильным трудом, писал ночи напролет, спорил до хрипоты. А зачем? Ведь «невозможное» построить нельзя. Платонов, как видим, сразу, оживив душу социализмом, обмяк в своей вере в него. И не менялся. Так и любил всю жизнь «невозможное». И писал о нем же. За что и страдал, за что и били его нещадно.
Первую свою книгу – поэтический сборник «Голубая глубина» Платонов издал в Краснодаре в 1922 г. Но то стало лишь пробой пера, ибо стихи его были написаны «в ритмике кувалды» (В. Васильев). Зато первая же книга платоновской прозы «Епифанские шлюзы» (1927 г.) о деяниях Петра Первого в начале XVIII века была отмечена М. Горьким. Критика ее пока не разглядела.
