как после выхода репортажа «Шесть янтарных бусин» я засомневалась в том, чем занималась. Но тогда все закончилось хорошо, и я воспряла духом.
А бывает так, что материал вызывает шумиху, и кажется, что вот сейчас всем хорошим воздастся, а плохих накажут, но в результате толку — никакого. Так у меня было с репортажем «Мы отберем у тебя ребенка», одним из моих первых серьезных, проблемных текстов для «Таких дел».
Эта история о том, как в самарском приюте умер годовалый мальчик. Руководство приюта старалось замять трагедию и сделать все, чтобы о ней не узнали СМИ. До такой степени, что, фактически, закрыло мать ребенка, несовершеннолетнюю Лолиту, в стенах приюта.
Публикация этой истории поставила на уши всех самарских чиновников социального сектора. Лолиту, ее наставника-волонтера Ольгу, воспитателей и руководителей приюта вызывали на допросы в Следственный комитет. Самарское телевидение выпустило серию передач о приюте «Мать и дитя» — о том, какой он хороший и как тщательно медики следят за здоровьем подопечных. При этом журналистов альтернативных печатных изданий и телеканалов, желающих написать и снять передачу о случившемся, в «Мать и дитя» не пускали и комментариев им не давали.
На моих спикеров давили, и на допросе некоторые отказывались от части своих слов. Допрашивали и меня по заявлению о клевете.
Все происходящее меня шокировало. Прежде мои тексты не создавали подобной шумихи, я очень переживала за своих героев. Но сильнее всего меня ранило то, что справедливость так и не восторжествовала.
Результаты вскрытия показали, что сын Лолиты умер от менингита. В возбуждении уголовного дела по факту смерти ребенка было отказано.
Я много работала над этой историей, и у меня почти не оставалось сомнений в том, что ребенок умер из-за халатности персонала. И потом, когда я наблюдала, как прессуют моих героев, как преподносят эту историю заказные передачи по телевизору, меня подташнивало.
И тем тяжелее было осознавать свое бессилие перед огромным чиновничьим аппаратом.
Я переживала эту историю очень долго. Думала: что толку писать, если не можешь повлиять? Если зло остается безнаказанным, а справедливость с треском проваливается? Думаю, этими вопросами задаются многие начинающие журналисты. И не только журналисты — все мы. Но со временем я поняла, что даже если кажется, что ничего не выходит, на самом деле получается многое. Например, позже мне рассказывали, что персонал этого приюта после скандала и проверок стал внимательнее относиться к здоровью своих подопечных. Это немало. Не говоря уже о том, что любой проблемный материал вскрывает недочеты в системе и привлекает к ним внимание.
Но как не сойти с ума, бесконечно соприкасаясь с болью, равнодушием и несправедливостью?
ВЫГОРАНИЕ
Социальные журналисты выгорают. Социальные журналисты, много лет пишущие фандрайзинги, выгорают быстрее. Сегодня ты сидел у кровати человека, который от боли и слабости едва мог говорить. Вчера ты был дома у пожилой пары, бывших врачей, которые живут в нищете и разрухе. Завтра у тебя интервью с женщиной, которую двадцать лет избивал муж. Послезавтра девочки-подростки расскажут, как их насиловали. Рано или поздно выгорание придет.
Оно проявляется по-разному. Усталость, разбитость, бессонница, безразличие, невозможность выдавить из себя ни строчки. Депрессия. Непроходящая тревога. За героев, за то, что мир несправедлив, за то, что материал навредит, за то, что материал обидит, за то, что все равно все умрут. За себя, потому что, например, постоянно обнаруживаешь у себя рак всего. Мы очень много пишем про рак, рассказываем о людях, которые умирают от онкологии. За время работы с этой темой я «обнаруживала» у себя рак щитовидки, рак мозга, рак кишечника, рак яичников, лейкоз (список можно продолжать). Другие болезни мы тоже у себя находим: БАС, Альцгеймер, рассеянный склероз. До работы в «Таких делах» я никогда не думала о собственной смерти и, если заболевала, относилась к этому спокойно. А теперь переживания и подозрения часто приводят меня к врачу. Я честно говорю: «Пишу про рак, сама у себя его диагностировала, ха-ха». Но на самом деле мне не смешно.
Выгорание пришло ко мне сначала в виде бессонницы, потом накрыло таким бессилием, что подняться с кровати было подвигом. Так началась депрессия, и я лечилась. Не стану утверждать, что дело на сто процентов было в работе. Разумеется, это не так. Были и остаются не связанные с профессией факторы. Но работа добавляет переживаний, стресса и уныния.
Мне помогли психотерапия и таблетки. А еще разные личные методы, которые я нашла опытным путем.
Я начала бегать. Просто однажды заметила, что после пробежки голова свежее, дышится легче, а ком внутри рассасывается. После эмоционально тяжелых интервью я бегу. И прямо на бегу чувствую, как меня отпускает. Бег давно стал привычкой, перестав быть способом прийти в себя. Теперь я бегаю почти каждый день просто так, потому что это поддерживает во мне силы и наполняет радостью.
Я полюбила походы. Уезжаю в многодневные пешие путешествия с тяжелым рюкзаком. Это отлично разгружает голову и наполняет хорошими, новыми эмоциями.
Отключила мессенджеры (оставила только самые важные чаты), снесла приложения соцсетей с телефона (оставила «Инстаграм», в нем успокаивающие котики и женщины, наносящие макияж, на это можно смотреть вечно), ограничила чтение новостей, потому что все наши новости, вы знаете, какие.
Никогда не вступаю в дискуссии в соцсетях. Никого не проклинаю, никому ничего не доказываю. Пустая трата времени, сил и нервов, которых и без того немного.
Один раз в неделю (а иногда два, если ничего не горит) я стараюсь отдыхать. Журналист — человек, который работает всегда. Ты либо пишешь, либо собираешь материал, либо его обдумываешь (тоже работа). У нас нет выходных, но они, конечно, должны быть. К этому, кстати, я шла очень долго. И до сих пор иногда зарабатываюсь и забываю отдохнуть. Но, постепенно, уверена, хотя бы один выходной в неделю станет такой же привычкой, как и пробежки.
ГРАНИЦЫ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Помогают не выгорать и четко отстроенные границы. Но иногда очертить их не так-то просто.
Журналист ли я, когда Елена просит навестить ее после похорон Оли? Журналист ли я, когда она просит совета о том, как быть дальше? Журналист ли я, когда на ее сомневающееся «Я должна остаться в Москве ради сына, но боюсь, что не справлюсь», отвечаю, что, конечно, она справится. Когда говорю, что она сделала все, что могла. Что не должна себя винить. Что я обязательно приеду. И когда приезжаю, чтобы обнять ее и пить чай, кто я?
Я часто размышляю об этом. Кто я больше, журналист или
