кашляла, в школе ее травили. Учителя то и дело звонили Елене и говорили: «Заберите дочь, она кашляет и мешает вести урок!» Денег постоянно не было — мизерная зарплата уходила на лекарства. Народ на улице шушукался прямо Елене в лицо. А когда она вывозила дочь на коляске на улицу, подходили и без стеснения разглядывали, как зверька в зоопарке.
Однажды Елена собрала в стопку чистые носки, чтобы убрать в шкаф. Подошла к холодильнику, открыла дверцу — а в холодильнике продукты, банки — места нет. Разозлилась так, что затряслись руки. И только потом осознала, что с горой носков стоит не перед шкафом. «Я уже тогда так уставала от горя, что забывала иногда, где я и что делаю. И сейчас иногда заговариваюсь, забываю элементарные вещи. Боюсь лишний раз сказать что-то, чтобы меня за дуру не приняли тут, в Москве».
«СЕЛЕДКА!»
Говорить через маску Оле тяжело. Она выдыхает слова о своей жизни, запинаясь на полуфразе.
«Учителя меня постоянно просили выйти, прокашляться, а потом вернуться в класс, — выдыхает Оля. — Выходить приходилось часто, я пропускала уроки, и мне ставили тройки. Было очень обидно. Из-за этого мне пришлось уйти на домашнее обучение. Я доучилась до девятого класса, а дальше не было ни сил, ни смысла».
«Со школой этой столько плохих воспоминаний связано, — говорит Елена. — Оля часто приходила домой заплаканная, потому что ее дразнили. Она очень худая была уже тогда, руки, ноги тоненькие. Ужасно себя стеснялась».
«Одноклассники обзывались: “Глиста на батарейках, селедка!” — продолжает выдыхать Оля вместе со слезами. Слезы затекают под маску, она неловко вытирает их прозрачными пальцами. — В раздевалке у девочек грудь, а у меня ничего. Смеялись... Мои вещи скидывали с парты, толкались, подножки ставили. Могли взять какую-нибудь вещь у кого-то и положить ко мне в портфель, а потом кричали, что я украла. Я боялась выходить из-за парты на переменах. Все гуляют, играют, а я тихо сижу. Иногда, если урок шел на третьем этаже, я уходила на первый, подальше. И возвращалась в класс, когда прозвенел звонок и все уже сидят. У меня только одна подружка в школе была, она за меня заступалась, а учителя ничего не делали с этим.
Однажды учительница открыла форточку возле меня, а мне нельзя на сквозняке находиться совсем, я сразу простужаюсь. Я попросила разрешения пересесть. Она не разрешила, но я все равно пересела. А она давай орать: “Я тебе разрешение не давала, сидеть будешь там, где я скажу!”» Слезы из Олиных глаз снова текут ручьем, она прерывисто дышит и умолкает.
А когда успокаивается, рассказывает про папу.
«Папа сильно пил. Дрался с мамой... Помню, перед тем как мы поехали в больницу в Томск, я попросила его не пить, и он обещал. Когда мы вернулись, он был пьяный. И я не стала с ним разговаривать. А на следующий день он просто взял и уехал. И не вернулся. И все».
«Папа никогда ее не любил, — говорит Елена. — Он все время смотрел телевизор, а она подходила, ложилась к нему на коленки головой, а он ноль внимания. Я с кухни вижу это, показываю ему, мол, погладь дочь. Он брезгливо погладит пару раз, как кота, и дальше в телевизор смотрит. А ей хотелось любви».
«В МОСКВУ!»
Однажды утром, после 17-го дня рождения, Оля не смогла дышать. Пока она лежала в больнице под кислородом, Елена пыталась выйти на московских врачей, потому что алтайские ничем не могли помочь. Знакомые подсказали, кому писать, и скоро Оле и маме прислали вызов на лечение в столицу. Наспех побросав в сумку вещи и кислородные подушки, Елена поехала с Олей на поезде. Кислородных подушек было мало, а дышать Оле было нужно много. «Приходилось экономить кислород для ребенка, вы можете себе представить! — говорит Елена и сама почти не дышит от слез. — Я давала ей дышать, только когда она уже совсем задыхалась». Кое-как доехали до больницы, где Олю откачали. И сказали, что шанс на выживание у нее только один: пересадка легких. А чтобы их пересадить, надо набрать вес, с 25 килограммов хотя бы до 35. И находиться под присмотром врачей в Москве. И дышать через аппарат ИВЛ, который никогда нельзя выключать. В общем, надо оставаться. Так Елена, Оля и ее младший брат Кирюша поселились в огромной чужой Москве на неопределенный срок — без вещей, денег, близких, но под присмотром фондов «Кислород» и «Дом с маяком» — без их помощи они бы просто не смогли здесь остаться.
За полгода, что Оля живет в Москве и пытается набрать вес, она ни разу не вышла на улицу. Во-первых, ей все время нехорошо. Тошнит, болит живот, она даже спать может, только сидя на подушке, потому что, если спать лежа, болят кости — жировой прослойки у Оли нет. Добавляет мучений гастростома, через которую Оля ест. И кислородная маска, с которой спокойнее, но ужасно неудобно.
А во-вторых, взрослая девушка, из-за болезни похожая на ребенка, стесняется себя: внешности, беспомощности. Травля в школе и шушуканья взрослых на улицах Змеиногорска нанесли Оле травму: она съеживается на подушке от одной только мысли о прогулке.
«Я очень хочу посмотреть Москву, — говорит Оля. — Зоопарк, парки, океанариум. Везде хочу! Но “такая” не хочу. Не хочу выходить на улицу в маске, чтобы меня катили на коляске. Я сама хочу ходить!»
«Мы ее как-то пытались с медсестрой на улицу вывезти, так она аж кричала, не пойду, и все! — говорит Елена. — Как-то попросила меня листочки принести осенние. Я собирала и ревела».
В отличие от Оли, Елена все время куда-то бежит. То в больницу, то в аптеку, то в школу (пытается пристроить Кирюшу, который пропустил уже несколько месяцев), то к чиновникам. Она все время хочет спать, глаза закрываются сразу, стоит только присесть. Но спать нельзя, потому что за Олей нужно постоянно приглядывать, даже ночью. Они спят вдвоем, сквозь редкие сны Елена слышит, как ее дочь дышит. Чуть только собьется дыхание, она подскакивает. Больше всего на свете Елена боится, что Оля умрет, не дождавшись шанса спастись.
Одинокой женщине, полностью потерявшейся в болезни дочери, тяжело без поддержки близких. И когда я спрашиваю, есть ли в Москве кто-нибудь, кто ее обнимает, она отрицательно мотает головой. Вспоминает, как однажды в больнице к ней подошла незнакомая женщина и молча обняла. «Было так тепло, как будто меня мама
