— Погоны сорвали, зачали сапоги сымать и чулки. В сапоге у меня книжка была записная, состав взвода был в нее переписан. Прочли. — «А-а, взводный! Он, так его раз-этак, не только сам шел на своего брата, трудящего народа, но и взвод за собой вел убивать нас… Чего его возить в штаб — кончай тут!..»
Один казак — высокий такой, здоровый, — Етеревской станицы, с хутора Большого, Попов, кажется, — развернулся, ка-ак даст мне, раз, другой и третий. Я упал. — А-а, лампасник, так твою и этак! Говори: где моя жена, где мои дети? Чего вы с ними сделали? — говори, живого не выпущу! — Жена ваша, — говорю, — и дети, иде были, там и находятся, пальцем их даже никто не тронул… — «Брешешь, лампасник, такой-сякой! Семью вы мою истребили, а меня, сына Тихого Дона, лишили звания казачьего, родных вершин лишили! Но это мы еще увидим, кто будет сыном Тихого Дона, — вы ли со своим Красновым[20], или мы, истинные казаки, защитники революции!.. Сымай шаровары — я тебе из тела вырежу лампасы, защитнику лампас!»…
Сняли шаровары и опять били. Приготовился было я с белым светом распрощаться, однако не добили, выдулся. Пригнали в Лопуховку, в правление, втолкнули в тюрьму, замкнули. Приставили часовых — красногвардию, не казаков. Но мироновские казаки услыхали, что в плен кадета взяли, лезут к окошку, шумят: — «Вырезать ему на теле лампасы, а на плечах — погоны!» А какой: — «Выколоть ему глаза и пустить!» — «Ну да! И самое лучшее: чтобы он больше не видал сражаться с красной армией!»… Етеревский опять приходил — на другой день: — «Ты знаешь, — говорит, — кто тебя отдукал? Знай: отдукал тебя Етеревской станицы казак с хутора Большого — Попов! Да, впрочем, чего с тобой, с собакой, разговаривать? С тобой короткий разговор должен быть»…
Поднял винтовку, щелкнул — я успел отслонить от двери в угол… Вдарил — мимо. Часовой отстранил его. — Ну все равно, — говорит, — рано, поздно, а ты не минуешь моей руки!
В этот же день, на вечер, зашли еланские казаки.
А я, как слыхал раньше, что усть-хоперцев красные в плен не берут, а в расход пущают, — я на допросе объяснил себя казаком Еланской станицы. Ну вот они и пришли, еланцы, поглядеть, что за зверь попал в клетку. — «Доброго здоровья, товарищ!» — Здравствуйте. — «Вы откель будете?» — Еланской станицы. — «А с каких хуторов?» — С хутора Дубового. — Чего же мы вас не знаем? Личность ваша нам не знакома… — Не знаю, почему вы меня не знаете. — «А ты чей будешь?» — Зеленков. — «А Василий Зеленков вам кто будет?» — Брат родной.
Ну тут они вошли в положение, сочли за станичника. После они меня — дай им Бог здоровья — все время поддерживали, кормили: когда арбузика принесут, когда пирожка… Без них я голодку схватил бы — целый месяц ведь, за замком просидел, белья никак не сменял… От этого неудовольствия на третий же день по мне вошь, как козявка, поползла…
Стал я обследовать, конечно, тюрьму, как только опамятовался: сколь крепка? Попросился до ветра, осмотрел снаружи: под домом фундамента нет, стоит прямо на столбах, — значит, уйти свободно. Печка была немного развалена, вьюшка валялась — пополам перебита. Взял я один осколок, попробовал половицу — подается легко. — Ну — думаю — нынче буду уходить ночью… Это уж на третий день было…
Однако уйтить не пришлось…
— На третий день приходит ко мне казак Иван Качуков, Усть-Медведицкой станицы, с хутора… вот не припомню… кажется, Подлиповского…
Зеленков, по своей привычке к точности обстоятельности, остановился, стараясь вспомнить, поглядел в потолок, поглядел на нас, слушателей.
— С Подлиповского, — сказал он уверенно. — Приходит… в руке револьвер: — «Ступай за мной»… — Ну, думаю, конец: доведет до первого яра, чтобы не копать ямы, не трудиться, и прихлопнет… Вышли. Иду вперед, он с револьвером сзади. Иду — каждую минуту жду: вот выстрелит в затылок и — кончено… и все… Тут в один миг, можно сказать, все перебрал в уме, всю свою жизнь.
Мысли больше в родную сторону накидывали: жена, дети малые… Летели пули и снаряды и не тревожили меня, а тут вот рука предателя казачества нажмет собачку, и труп несчастный мой будет валяться без погребения где-нибудь в яру… А там детишки будут страдать, день при дне ждать, когда придет их поилец-кормилец, отец родной… Да… Такие и разные подобные мысли… Придут, мол, товарищи, на грудях кресты-медали принесут, а про меня деточки проснутся — спросят: «Иде наш папаня?» — Ваш папаня, давно убитый, лежит землею не засыпан… Прощай, страна моя родная, тебя мне больше не видать…[21]
Зеленков говорил с мягкой улыбкой, с легкой как бы иронией, над отошедшей в прошлое тоской предсмертных переживаний. Но трогательное и жалостное, что трепетало в этих воспоминаниях, хватало за сердце, как отдаленное, надгробное рыдание, сурово-властно, больно и «до смерти прискорбно»…
— Д-да… Ну однако идем. Вижу: гонит он меня прямым стремем в Лопуховку. И, оказывается, пригоняет в конце концов в квартиру Миронова, — в доме священника он занимал помещение. Значит, будет допрос, — думаю. Приготовился ко всему. Пригоняет меня Качуков, и под стражей я вхожу в дом. Гляжу: сидят, графин на столе, рюмки, закуска. Вроде, как бы пирушка… Миронова я от рода жизни никогда не видал, какой он есть из себя, но говорили: черный, мол, усы большие, глаза маленькие, заплывшие, родинка вот в этом месте. Сейчас накинул его глазами: сидит, отвалился на спинку стула, щеку подпер рукой. Кругом, конечно, «товарищи», человек с десяток, личность мне ни одна не знакома. Пирушка же у них была по тому случаю, что Миронов выдал дочку свою замуж за своего начальника артиллерии — Голикова… студент он, кажется…
Ввели меня в помещение, поставили в дверях. Стою. Вскинул Миронов на меня глазами, пальцем поманил к себе. Обошел я кругом стола, подхожу к нему. Подает он мне руку, сажает рядом с собой. Посадил рядом, берет графин и берет чайный стакан. Ставит чайный стакан передо мной. Наливает стакан, наливает рюмку. Берет сам рюмку, мне велит взять стакан. Беру я стакан, а рука вот… так и прыгает, ходуном ходит. И совестно, а удержаться не могу, все чувствия как-то заволновались во мне… Миронов говорит: — «Товарищи! выпьем за здоровье врага нашего — казака Зеленкова, пущай знает, что Филька Козьмич Миронов, казак с хутора Баран-Сенюткина[22], есть враг не трудовому казаку, а враг тем, кто собрал несознательную массу и повел на убой за генеральские погоники… Пей, Зеленков, да смотри — пей до дна!..»
Выпили. Поставил он рюмку, на стол облокотился, закрылся ладошкой и заплакал. Вынул из кармана платочек, слезы утирает… Один наискосок от меня сидел и говорит: «Вот, так вашу раз-этак, несознательное вы стадо, — видите теперь, кто такой Миронов? О ком он плачет, о ком слезы ронит? Об вас, об несознательной твари, он плачет, потому что он хочет счастья вам добиться, светлой доли, земли и воли, чтобы все были в равном достоинстве, никаких генеральев, офицерьев, ни прочих кровопийцев народа, чтобы не было, а честь всем и каждому была бы равна… Против кого же вы идете, головы с ушами, — подумали ли вы о том?..
Встал Миронов из-за стола, вышел в особую комнату. Я подумал: до ветра. Гляжу: нет, входит через другую дверь, на плечах у него мои погоники. — „Имею честь представиться, товарищи: урядник Зеленков“… Смеются, в ладоши шлепают. — „Вот, — говорит мне, — за что вы пошли кровь проливать — за эти погоники, видишь? Казачество… А вникнул ли ты головой, что такое казачество? Пустая погремушка. Нет ни казаков, ни мужиков, не должно быть, а есть люди-братья, трудящиеся всего мира, равноправные, свободные граждане земли… да! На черта оно вам сдалось, это казачество? Кормит оно вас или разоряет? Эх, вы, кроты слепые, несчастные! когда вы глаза протрете?“
Сорвал погоны, швырнул в угол. — „Ну, а теперь, товарищ Зеленков, мы будем с тобой сурьезный разговор иметь. Да смотри, говори правду. Повильнешь в сторону — горе тебе будет!.. Говори: какой станицы, какого полка?“. Отвечаю: полка Каргино-Боковского, сам станицы Еланской. Допрашивает дальше: кто командир дивизии, кто командующий войсками?
В то самое время входит военный комиссар Гугняев. А мы с ним в третьем полку служили. У меня так руки и опустились: очень же он хорошо знает, что я Усть-Хоперской станицы, а не Еланской, а усть-хоперцу не быть на-воскрёсе, раз к красным попал.
Обходит Гугняев кругом стола, подает всем руку. Подал и мне. Сел. Засмеялись товарищи. — „Чего вы смеетесь? — говорит, — Чего во мне веселого нашли?“. — „Да как же? ты с кем поздоровался-то? Ты с врагом революции ручка за ручку держался“… Тут он стал в меня вглядываться. — Не признаете, Григорий Мануйлыч? — говорю ему. Он еще дюжей удивился, что я его по имени-отчеству называю, — „Личность знакомая, — говорит, — а не вспомню, где видал“… — В третьем полку вместе служили. Зеленкова не припомните? — „А-а, ну теперь узнал“…
