Так я и работал, объездил всю страну — заводы и КБ, где ковали ракетный щит родины и строили орбитальные станции. Пошли даже разговоры о назначении меня начальником главка или заместителем министра, но судьба опять распорядилась по-своему. У Михаила Ивановича Рыжих, директора завода имени Хруничева, стало совсем плохо со здоровьем, и министр Афанасьев начал подыскивать ему замену. Предложил мне, и я согласился.
— Не пожалели о конце министерской карьеры?
— В министерстве мне посчастливилось пройти великолепную школу, после которой уже никакая руководящая должность была не страшна. Но в душе я всегда оставался производственником, а не чиновником. После предложения министра — а его решения тогда было мало — меня вызвали в ЦК партии к заведующему оборонным отделом Сербину. Он глянул на меня, задал два-три вопроса, встал из-за стола и сказал: «Назначили? Иди работай и не оглядывайся!» Вот и все напутствие.
Я и пошел. Начал с технического перевооружения завода, капитального строительства, кадров и социальной сферы. Разработали и начали выпускать стратегические ракеты SS-19 «Стилет» по натовской классификации. Они и сегодня стоят на боевом дежурстве. И, слава богу, у руководства страны хватило ума не уничтожать дивизию под Калугой, в Козельске, где эти ракеты 30 лет располагаются и до сих пор показывают высочайшую точность. Мы их каждый год проверяли, пуская на Камчатку. Ни одной проблемы с ними не было, и я считаю, что они гораздо лучше, чем даже сегодняшний «Тополь».
Мы продолжали планомерно заниматься орбитальными станциями «Салют» и «Алмаз». Потом началась работа по станции «Мир». Я был председателем оперативно-технического руководства по созданию комплекса. «Мир» вывел Россию на недосягаемый для других стран технический уровень. Там работали 28 длительных экспедиций, которые провели более 5000 экспериментов. Ну и как же отнеслось правительство нашей страны к этому достижению? Никак. Не заметило. За 15 лет эксплуатации станции «Мир» Центр имени Хруничева от государства не получил ни копейки. Мы не просили миллиарды, чтобы отметить людей за создание станции, их у страны не было. Но можно было как-то поддержать людей, отметить их труд премиями, награждениями. Ничего этого не было. Думаю, молодежь в том числе и из-за такого отношения к простым конструкторам, технологам не шла в космическую отрасль.
— Много спорили о затоплении «Мира». Нужно ли было это делать?
— Дискуссии продолжаются и по сей день. Но давайте посмотрим на этот вопрос с технической стороны. Первоначальный гарантийный срок станции составлял три года, просуществовала же она 15 лет. Для того чтобы ее поддерживать, каждый год разрабатывали программу, которая предусматривала исследования корпуса, электроразъемов, кабельной сети, солнечных батарей, системы терморегулирования. Некоторые образцы привозили на Землю для дополнительных испытаний. При положительных результатах гарантийный срок продлевался на год, после чего составляли следующую программу. И так каждый год.
Возьмем, например, так называемый колобок-корпус, состоящий из пяти стыковочных узлов. Эта конструкция была рассчитана на определенное количество стыковок 20-тонных модулей в течение трех лет. Ежедневно на Земле проводили испытания корпуса-аналога, а последние 3—4 года полета «Мира» такие работы не вели из-за отсутствия финансирования. В то же время мы слышали заявления космонавтов, что на борту все хорошо. Их слова могли произвести впечатление на обывателей, депутатов, журналистов. Мы же не имели права продлевать гарантию, как бы на нас ни давили. Все-таки гарантию безопасности полетов и космонавтов давали не депутаты с журналистами, а мы — несколько конкретных лиц, которые отвечали за свои обязанности головой. Не проводя полного комплексного обследования станции, не имея заключения главных конструкторов бортовых систем, мы не могли даже давать продления технического ресурса, не говоря уже о гарантиях.
Мы видели, что львиную долю времени космонавты тратили на устранение неисправностей, а не на штатную работу. В последнее время «Мир» был трудноуправляем, и его эксплуатация представлялась просто опасной. Имелись серьезные проблемы с энергетикой: мощности солнечных батарей и изношенного буферного аккумуляторного корпуса было явно недостаточно. На моей памяти произошло два или три случая, когда после выхода станции из-за горизонта мы ее видели, но не слышали и не могли ею управлять: напряжение в сети было практически нулевым, «Мир» не отвечал на наши сигналы. В то же время на станции возникало много «ложных связей». Например, Земля не выдавала никаких команд, а бортовая корректирующая двигательная установка вдруг переходила в рабочее состояние. Обычно она законсервирована до того момента, когда потребуется, например, маневрирование на орбите. А тут, получая телеметрию, мы обнаруживали, что осталось выдать лишь одну команду, чтобы двигатели сработали. Произвольно были сняты все блокировки, прошли все команды. То есть автоматика выходила из-под нашего контроля и начинала жить своей жизнью. Такие же ложные, паразитные команды могли привести к тому, что начали бы открываться клапаны, обеспечивающие, допустим, герметичность внутреннего обитаемого отсека. Станции было просто опасно летать в пилотируемом режиме.
— Но это уже было в 2001 году, а как вы пережили перестройку и лихие 90-е?
— Лично я в начале перестройки узнал много нового и неожиданно неприятного для себя, когда принял участие в первых свободных и непартийных выборах народных депутатов СССР. Я выдвигался в двух районах Москвы: Киевском и Ленинском. Пришлось много встречаться с избирателями, ветеранами партии. Вопросов было немало, но мне запретили рассказывать о том, чем занимается завод. Я не мог сказать ни слова о ракете «Протон», которая не является боевой, о гордости СССР — станции «Мир», о гражданских спутниках. Меня воспринимали как директора предприятия, выпускающего только оружие. А между тем в качестве кандидатов в депутаты от этих двух районов выдвигались такие люди, как поэт Евтушенко, космонавт Волк, профессор Попов, академик Емельянов.
Мне запомнились те выборы, голосование и мое выступление в здании Академии наук СССР. Пришло много народа, обстановка была накалена. Я и представить не мог, что встречу сплошные ложь и обман. Когда начались выступления, то записки желающих выступить в мою поддержку не доходили до президиума. Уже потом я узнал, что в первом ряду сидели люди, получившие указание не пропускать на сцену записки с просьбой выступления в мою поддержку. Вот вам и гласность, и демократия. Противники сделали все, чтобы я не прошел. В итоге мне не хватило всего трех голосов. Правда, мы тогда понятия не имели, как эти голоса считали, верили в справедливость. Наивные.
Вскоре состоялись выборы народных депутатов РСФСР, в которых меня обязал участвовать Московский горком партии. Но к ним я подошел чисто формально: зарегистрировался кандидатом в депутаты и не провел ни одной встречи с избирателями. Как ни странно, занял третье место при голосовании, но на повторных выборах отдал голоса своих избирателей Александру Руцкому. Больше политикой не занимался, да и завод имени Хруничева к тому моменту пришла пора просто спасать.
Завод начал пожинать плоды перестройки. Особенно это почувствовалось в 1989—1990 годах. Резко сократился госзаказ. Министерство обороны прекратило финансировать все НИОКР, заказывать «Протоны», мотивируя это тем, что в хранилищах находилось еще 16 штук, которых хватит на 4 года вперед. Но военные не понимали, что цикл изготовления «Протона» — 2 года, все комплектующие системы и материалы надо заказывать заранее, а пауза может привести к потере кадров и снижению качества. В эти же годы появилось слово «конверсия», которую хотели внедрить на всех предприятиях военно-промышленного комплекса. Это стало разрушать оборонку.
Когда вся боевая филевская продукция одномоментно попала под нож в рамках международных договоров о сокращении стратегических наступательных вооружений, родилось резонное предложение: использовать сокращаемую военную ракетную технику для решения научно-технических задач, а также в коммерческих целях.
В этих чрезвычайных условиях я поставил задачу перед своим коллективом предельно четко и жестко: выйти на международный рынок услуг, в кратчайшие сроки завоевать в коммерческом космосе свое место. Но прежде чем заключать контракты, надо было показать себя иностранцам, то есть приглашать зарубежные делегации на завод. Первый такой визит в 1992 году я организовал сам, не спрашивая ни КГБ, ни министерство. Приезжали японцы. Что потом началось… Поднялся грандиозный шум, потому что производство было секретным. Но иностранцам ничего секретного мы не показывали. Они увидели только «Протон» и «Мир». Потом на заводе перебывало множество представителей крупнейших фирм мира, и все убеждались, что предприятие умеет работать и выпускает продукцию отличного качества. Но ее надо было еще и продавать, а для этого не хватало многого. Прежде всего специалистов. Чтобы их обучить, нужны были деньги, и когда мы заработали свой первый миллион, я распорядился полностью потратить его на обучение наших работников.
