Затевалась новая книга.
От столичной суеты, заседаний, обсуждений и присуждений собрался он уже проторённой дорогой в знаменитое Карачарово, что в Верхневолжье, неподалёку от славного городка Конаково.
Здесь в прежние давние времена было родовое имение Григория Григорьевича Гагарина, известного графика и живописца, вице-президента Российской академии художеств, друга Лермонтова, иллюстратора его сочинений. Дворянское это гнездо, окружённое соловьиными рощами и сосновыми борами, хорошо сохранилось и было обращено во вполне доступный дом отдыха.
И ещё одно славное имя усиливало притягательность здешних лесов и полей: их издавна облюбовал и прочно осел здесь писатель, путешественник и землепроходец, сказочник и мудрец Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Старые его друзья, среди которых были Александр Твардовский и Константин Федин, навещали патриарха. Чаще для отдыха, чем для работы. Впрочем, кто знает, когда и где писателю лучше работается?
Но мне, как говорится, из первых рук было известно, что Солоухину в этот приезд здесь писалось, как в лучшие времена. Он сам поделился этой радостью. Но это было уже потом, когда я, смущаясь и робея, пожимал его руку в Калининской областной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.
Очутился я там следующим образом.
В ту пору работал я редактором областной молодёжной газеты «Смена». Узнав, что в Карачарово приехал Солоухин, собрался ехать туда, познакомиться и попросить у него что-либо для газеты. Но судьба была благосклонна ко мне: Владимир Алексеевич сам приехал в Калинин по своим делам в здешний краеведческий музей, как потом выяснилось, и в областную библиотеку. Директор этого славного заведения Анна Михайловна Кузнецова уже была знакома с ним по прежним его наездам в Калинин и уговорила встретиться с читателями.
Но случилось непредвиденное: местный писатель, который согласился вести эту встречу, неожиданно сказался больным. Замены ему не нашлось, поскольку мои коллеги были хорошо осведомлены о – мягко говоря – прохладном отношении «верхов» к нашему гостю.
И когда Анна Михайловна позвонила, назвала своим именем диагноз моего дальновидного коллеги и попросила заменить его, я сказал:
– Это – судьба! Спасибо!
...Большой читальный зал библиотеки был набит, что называется, под завязку. Владимира Алексеевича встретили такими овациями, что он на какой-то миг растерялся. А потом... Потом говорил так, словно беседовал с друзьями, которых знает давно и встречи с которыми ждал. Словом, вечер удался. Солоухин не скрывал, что доволен. Подписывал книги и явно не спешил уходить.
Когда уже было близко к полуночи, сидели мы в уютном директорском кабинете, пили чай. Вот тогда и спросил я у него:
– Как вам пишется? Великие тени не беспокоят?
– У них без меня забот хватает. Нести вековой дозор – дело хлопотное. А пишется там всегда хорошо.
Горка книг, которые он подписывал библиотеке, заметно уменьшилась. И тогда я достал свою. Томик избранных стихов Владимира Солоухина был изрядно зачитан, а суперобложка на сгибах обмахрилась. Но я знал, что зачитанные книжки их авторам дороже новеньких, хотя своей книжки у меня тогда ещё не было.
Владимир Алексеевич взял томик, перелистал, спросил:
– Ваш?
Я ответил:
– Ваш...
Он внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, раскрыл книжку и на титуле написал: «Алексею Степановичу на добрую память. Вл. Солоухин». Отдал книжку, сказал:
– А за сегодняшний вечер – спасибо! И хозяевам, и вам.
Мы проводили его до машины. Прощаясь, сказал:
– Обязательно посмотрю что-нибудь для вашей газеты. Будет время – приезжайте в Карачарово.
И мы попрощались.
С того памятного вечера прошло несколько лет. И всё-таки обещание своё он выполнил. Я тогда жил уже в Москве, работал главным редактором журнала «Крокодил» и при каждой встрече с Солоухиным напоминал ему: «А ведь вы – мой должник». И вот однажды на каком-то вечере в ЦДЛ он сказал мне со своей хитроватой улыбкой:
– Достали вы меня! Завёл специально для вас «Зелёную папку». Складываю туда всё подходящее: анекдоты, байки, истории разные – свои и чужие. Как накоплю – принесу.
Ждать пришлось довольно долго. Но однажды раздался в редакционной телефонной трубке знакомый окающий говорок:
– Приходите. Сам не смогу – захворал...
Сидели в залитой летним солнцем просторной комнате, в писательском доме, что у метро «Аэропорт». Пили чай. Потом показывал он мне свои знаменитые «чёрные доски», скромную, но впечатляющую библиотеку. А передавая «Зелёную папку», сказал:
– Извините, что не перепечатал – плохо себя чувствую...
Больше мы не виделись. Десяток страничек, исписанных довольно чётким летящим курсивом, оказались последней рукописью Владимира Алексеевича Солоухина.
Сегодня, вспоминая его в день девяностолетия, я перелистываю эти странички и вижу за ними мудрого, доброго, деятельного человека, для которого ценима была и высокая философия жизни, и непритязательная шутка, острое словцо, без чего жизнь скучна и пресна.
А в завершение этих беглых заметок – несколько фрагментов из «Зелёной папки».
Из болгарских анекдотов
Идут два болгарина-странника. Вдруг один из них начал сокрушаться, ахать, охать. Перерыл свою сумку и даже заплакал.
– Ты что?
– Потерял бастурму! Настоящая, козья была бастурма!
– Ну и что ты плачешь? Сейчас дойдём до деревни и там купишь себе бастурму.
– Да мне не бастурму жалко. Я боюсь, что тот, кто её нашёл, не сумеет её как надо нарезать!
(В Болгарии бастурму режут тонко, как бумагу).
По плинтусу
Борис Петрович Романов (директор дома отдыха «Карачарово») рассказал мне об этих двух стариках маленькую историю, которой я сперва не поверил.
Они сидели в домике Соколова-Микитова и ждали в гости местного (то есть конаковского) секретаря райкома. Ну, сидят, разговаривают, ждут гостя. Тем временем Федин нет-нет да и взглянет на портрет Бунина, висевший у Ивана Сергеевича на стене. Молодой ещё Бунин, с бородкой, ещё российский, дореволюционный и доэмиграционный.
Вдруг Федин говорит:
– Ваня, давай уберём пока портрет Бунина. Всё же секретарь райкома, а тут эмигрант.
– Да что ты, Костя? Секретарь даже не узнает, что это Бунин. Может быть, это мой отец, брат, родственник, а может, это я сам в молодости.
– Так-то так, а всё же спокойнее убрать.
Я сначала никак не мог поверить в эту историю, хотя Борис Петрович и рассказал мне её, как говорится, из первых рук. Но однажды, когда я тоже стал ездить в «Карачарово», за рюмкой водки (ну, положим, за четвёртой, за пятой рюмкой) Константин Александрович сделал мне потрясающее признание.
– Владимир Алексеевич, вы видели, как выбегает мышка, когда выбежит из норки в углу комнаты? Она никогда не выбежит на середину комнаты, а всё время – по плинтусу, по плинтусу.
– Ну?
– Вот и я тоже – жизнь прожил и никогда ведь на середину комнаты не выбегал, всё по плинтусу бегал...
* * *
Строчка, которую я взял заголовком своих заметок, – это название одного из лучших (для меня) стихотворений Солоухина-поэта.
Имеющий в руках цветы
Плохого совершить не может.
Может быть, это наивно, так полагать, но мне этим человеком с цветами в руках видится сам Владимир Алексеевич Солоухин. И аромат этих скромных алепинских цветов никогда не выветрится со страниц его книг.
Теги: Владимир Солоухин
Вряд ли встретишь моряка, который бы не читал книг Виктора Конецкого, не отозвался улыбкой на его имя, звучащее на флоте паролем. Но язык не повернётся назвать писателя маринистом - его читательская аудитория не знает профессиональных и сословных границ.
Евг. Сидоров с любовью называл Конецкого доморощенным философом. Сергей Иванов, будучи военным министром, назвал честным писателем и гордостью флота. Некоторые читатели и читательницы именовали своим спасителем – его искренняя проза удержала от трагических поступков и вернула веру в людей. Кто-то считал его непревзойдённым мастером "морской травли". Сам Виктор Викторович полушутя-полусерьёзно говорил, что берёт самоиронией и тонким лиризмом. Иронии хватало и по отношению к другим, но она была не издевательской, а сочувственной, он не разрушал, а создавал – достаточно вспомнить последнюю встречу автора-повествователя с Невезучим Альфонсом, над похождениями которого из года в год всласть смеялись читатели. И вдруг – грустные слёзы, катарсис!
В интервью, данном в 1977 г. «ЛГ», Конецкий, уже завоевавший сердца читателей своей путевой прозой, размышлял о дальнейшем курсе: «[?]В нашем писательском деле вся правда, как это ни парадоксально, как раз там, где наряду с богатым жизненным материалом присутствует фантазия, творческое воображение, то есть там, где начинается проза художественная. Путешествие в этот, во многом новый для меня мир – вот о чём я думаю сейчас…»
