- Это не совсем роман, это исследование его судьбы. Сижу в архивах, собираю материалы. При жизни Фадеева хвалили, потом больше хулили. Фадеев - во многом несбывшийся писатель, у которого немало хороших страниц, особенно в "Последнем из Удэге". Можно почувствовать то время, вглядываясь в Фадеева. Он истово верил в "красную идею" и был готов к тому, что люди, включая его самого, станут хворостом в костре. Но и переживал жутко. Убегал от заседаний и важных встреч в лес или в пивные к шпане, просыпался в луже, а уже на следующий день с бледным похмельным лицом античного бога снова сидел в президиуме и руководил собранием, где кого-то обличали. А вечером, хлебнув портвешка, под покровом тьмы встречался с обличённым, утешал, поддерживал. Он, между прочим, хлопотал о том, чтобы выделить деньги для опального Зощенко, искренне участвовал в судьбе Заболоцкого.
- А с чего ты вообще за это взялся?
- Меня убедил Вадим Эрлихман из издательства "Молодая гвардия", который сказал, что такой книги нет, но было бы интересно её выпустить. Я подумал и решился. Кроме того, действительно знаю о Фадееве немало. И это эксклюзив. Но дело не только в этом. Просто есть у меня интерес к тому времени, тому воздуху, тем людям.
- Но ты хоть не выставишь его панком, как Чацкого в экспериментальном учебнике "Литературная матрица"?
- Нет, конечно. Фадеев панком не был. Он был, скорее, пионером. В первоначальном смысле слова. Типаж крепкого белого завоевателя непролазных мест. Или выносливым "эсквайром" - в письмах он так и подписывался. А Чацкий - да, его воротило от всего на свете, от людских сообществ и от земного уклада. Поэтому "Горе от ума" - уникальная вещь. "Что есть Чацкий?" - спрашивал недоумённо Пушкин. Ответ возник в литературе позднее, например, в романе Сартра "Тошнота". Только непросвещённые люди думают, что панк - это тот, кто с ирокезом. Панковская субкультура протеста, замешанная на философии экзистенциализма, захватила западные умы с середины XX века, и, безусловно, русский певец Егор Летов, который "всегда был против", - наследник Чацкого. А "Литературная матрица" - отличный проект. Сорок современных писателей - о классике. Не все тексты равноценны. Но очень интересно, как высказались авторы от Битова до Быкова. Сейчас готовится новая "Матрица", туда я написал статью об Александре Серафимовиче, авторе "Железного потока".
- В чём, на твой взгляд (раз уж зашёл разговор о Фадееве), разница между литературой советской и современной русской?
- Настоящая литература не сильно зависит от времени, потому что не портится. В советское время были Булгаков, Алексей Толстой, Платонов, был "Тихий Дон". Давай надеяться, что сильные книги оставит и литература нынешняя. Были хорошие незаметные писатели - Виктор Голявкин, Юрий Пиляр, Софья Федорченко. Был в изобилии и картонный соцреализм, которому вполне наследует капреализм, повествующий о каком-нибудь жовиальном околорублёвском досуге.
- Как писателю тебе в какое время хотелось бы жить, в каком веке?
- Я бы не стал закидывать удочку фантазии в Древнюю Русь. Странно, хотелось бы почему-то родиться пораньше на десять лет. Застать 70-е годы, попробовать их на зуб и в бурю перемен войти уже взрослым. Или - родиться на двадцать лет раньше, тоже любопытно.
- А что тебе не нравится в современном литпроцессе? Что бы ты хотел изменить?
- Спокойно отношусь к этому самому процессу, который разнообразен, хотя вижу, что многие азартно увлечены чем-то далёким и от литературы, и просто от здравого смысла. Но в принципе сейчас уже сформировался книжный рынок, стало больше свободы для автора, ему легче и проще выходить напрямую к читателю, что одинаково бесит и левых, и правых старой формации - тем и этим удобнее держать писателя под колпаком. А вообще по-прежнему не хватает объективности. Канал "Культура" должен сделать цикл передач с Валентином Распутиным. Глянцевые журналы, полюбившие печатать прозу, должны приглашать не только Толстую, Ерофеева, меня и Прилепина, но и Проханова, и Полякова.
- Ты часто входишь в шорт-листы престижных литературных премий, но крупных побед у тебя пока не было, если не считать "Дебюта". Чем это можно объяснить? Ведь не заговором жюри[?]
- Главное - чтоб писалось.
Беседу вёл Игорь ПАНИН
«Но буду известен будущему…»
«Но буду известен будущему…»
ЛАВРЫ И ТЕРНИИ
Игорь ВОЛГИН
"Человек есть тайна" - мысль довольно банальная, ничем не выделяющая из толпы 17-летнего юношу. Но названный юноша действительно пытался эту тайну постичь. Он открыл, как мне уже не раз приходилось повторять, универсальные коды человеческого существования. И мы, полагавшие, будто его обличения направлены исключительно против отечественных радикалов, вдруг убеждаемся, что бесовщина - явление гораздо большего исторического объёма. На собственном опыте мы познаём, что либеральное (или, положим, демократическое) бесовство не менее развратительно, чем неистовства Петруши Верховенского, кстати, именующего себя мошенником, а не социалистом. Мошенник - категория вневременная. "Мы мошенники, а не либералы", - осмелятся ли так "заголиться и обнажиться" реформаторы наших дней?
Достоевский страшился исторических катаклизмов. Но что он имел в виду, когда, согласно одной из версий продолжения "Братьев Карамазовых", намеревался сделать "чистого сердцем" Алёшу потенциальным цареубийцей? Это не безумная прихоть творца, профессионального "изобразителя бездн". Достоевский почувствовал, что революцией забавляются не только разные бесы - в неё могут ринуться идеалисты ("А сзади, в зареве легенд, / Идеалист-интеллигент", - как сказал Пастернак о её вожде). Неосуществлённый замысел Достоевского приоткрывает тайну русской революции, причины её быстрого торжества. Не в меньшей мере, чем "Бесы", - её мошенническую ипостась.
Что ж: от идеологии не убежишь. Даже в "Игроке", казалось бы, самом "легковесном" сочинении Достоевского, бедный Алексей Иванович одержим сугубо раскольниковской ("наполеоновской"!) идеей - одним ударом взять "весь капитал". И хотя "бабуленька", просадившая в Рулетенбурге едва ли не всё своё состояние, ничуть не напоминает старуху-процентщицу, нелишне вспомнить, что вся интрига романа, пишущегося практически одновременно с "Преступлением и наказанием", завязана на ожидании её скорейшей кончины. Достоевский и в Африке (вернее, в Рулетенбурге) Достоевский.
Впрочем, читатель, увлечённый "курортным" сюжетом, не обязан вникать в эти литературоведческие тонкости. Ими занимается академическая наука.
Отмеченная рядом блестящих работ 20-х - начала 30-х годов (не говоря уже о постижениях Серебряного века), отечественная достоевистика замерла на два с лишним десятка лет. Но и на Западе существовали лакуны. В конце 60-х, рискнув заняться "Дневником писателя", я с изумлением обнаружил тотальное отсутствие аналитических соображений на эту тему - не только на русском, но и на главных европейских языках. Мой научный руководитель проф. С.С. Дмитриев мудро посоветовал мне ограничиться издательской историей этого уникального моножурнала (письма читателей, подписка, цензура и т.д.) и не касаться его "опасного" содержания. Однако случилось "обыкновенное чудо": через внешнюю атрибутику "Дневника" удалось приблизиться к тайне его поэтики, к секрету его феноменального успеха у русской читающей публики.
Ныне вокруг "Дневника писателя" (как и вообще вокруг Достоевского) функционирует целая научная индустрия. Но есть штучные труды, которые я бы отнёс к области фундаментального гуманитарного знания. Например, "Словарь языка Достоевского" под ред. члена-корреспондента РАН Ю. Караулова. Или недавно вышедшее попечением В. Захарова и Б. Тихомирова "Евангелие Достоевского". Надеюсь, в этот ряд впишется и подготовленная нашей научной группой "Хроника рода Достоевских", которая, основываясь на известной книге М. Волоцкого (1933), включает в себя новый громадный по объёму генеалогический материал.
У меня нет возможности упомянуть здесь многие весьма замечательные работы, полезные справочники и энциклопедии, сериальные научные сборники и коллективные труды. Но хотелось бы напомнить, что нашей базовой ценностью остаётся 30-томное Полное академическое собрание Достоевского, выходившее в 1972-1991 гг. под ред. академика Г.М. Фридлендера и ставшее выдающимся достижением отечественного литературоведения (см. мою рецензию "Что напишем на памятнике" в "ЛГ" № 42, 1991 г. и в книге "Возвращение билета").
Можно, пожалуй, сказать, что наука о Достоевском вошла в пору цветущей зрелости. Правда, как это обычно случается, когда предмет становится престижным и модным, к нему спешат примкнуть ловкие искатели личного счастья. Появляются сочинения поверхностные, сшитые на живую нитку, полные заимствований и повторов (можно даже говорить о новейших компиляционных стратегиях). Но в какой области знания этого нет?
