Ежедневно перед глазами два световых табло с названиями 158, кажется, стран, соотношение трех цветов на них при голосованиях — красного, желтого, зеленого — отражает сложнейшую комбинацию, игру международных, межнациональных, классовых страстей, интересов, предрассудков.
Каждый день с глазу на глаз с человечеством!
Может быть, отсюда и замысел: судьба человечества через последние страсти нескольких человек. Как можно лаконичнее. А поскольку в ядерной войне, если бы она случилась, сошлись бы, сгорели, исчезли все начала и все концы человеческой истории, видимо, непроизвольно у меня возникло желание возродить и использовать один из самых древних, ранних жанров литературы — пастораль.
Ну, и еще одна задача, цель: выразить весь трагизм грозящей человечеству катастрофы не через ужас рукотворного апокалипсиса, а через последнюю капельку жизни, случайно и на короткий миг уцелевшую на ядерной сковородке: и вот этим вы пожертвовали? Ради чего?! Собственно, и этой капельки уже нет; а есть три лучика угасающих сознаний, случайно перекрестившихся в обезлюдевшем пространстве, последняя вспышка того, что философы называют: осознающая свое существование материя.
— В одном письме читательница, поэтесса назвала «Пастораль»: «песнь песней конца света»… Может быть, это даже точнее определило бы жанр?
— Возможно.
— Судя по датам ваших вещей (первый партизанский роман-дилогия писался более десяти лет, «Хатынская повесть» — шесть, «Каратели» — восемь), вы из «долгостроевцев». «Пастораль» тоже писали долго?
— Прежде меня это никак не волновало. Долго, по капельке, ну и пусть. За тебя уже сделали — раньше прошедшие. Или Быков сделает, Распутин, Гранин, еще лучше. Психология действительно иждивенца. Но эту вещь, «Пастораль», писал с другим ощущением, как бы это сказать, — абсурда. Мое привычное долгописание пришло в противоречие с темой, замыслом, чувством вещи; надо, надо успеть передать другим, читателю, молодому особенно, свое ощущение тревоги за следующий миг существования рода человеческого. Но писать стремительно, быстро умею лишь статьи, а чтобы возникла повесть, нужно, чтобы — как образуется сталактит в пещере — по крупице нарастала масса, и ускорить никак невозможно…
… Скажу только, что не эта наша утробная философия, пословица: «плюй на усё ды беражы здароўе» — не самые мудрые белорусы ее придумали и притом задолго до бомбы, — а именно те книги, фильмы, те люди, ученые, писатели, публицисты, которые не побоялись испугаться бомбы и неотступно пугать других, помогай, наконец, даже самым твердолобым политикам, военным осознать главную истину: ядерная война никому не даст победы, она — высшее безумие и преступление!
— Делать героем своего произведения человечество — наверное, тут прямой риск размывания конкретного чувства, потери красок национальных, индивидуальных?
— Все это так, риск есть, именно тот; о каком вы говорите. Задача: сохранить и национальное, и индивидуальное, и особенное и всё же говорить о человечестве. Нелегкая, разумеется, задача.
Так же как совсем нелегко это — вопреки привычному взгляду — любить человечество. Часто приходится слышать: легко всё человечество любить, а ты полюби кого-нибудь рядом живущего! Привычно повторяем, не задумываясь, не взвешивая, не заглядывая в себя. Любить — это, прежде всего, жертвовать. Притом — всем. Жертвы беспредельные ради народа своего, нации — сколько примеров в истории. Ради близкого человека — тем более.
Ну, а всем пожертвовать ради чего-то, всё еще кажущегося абстракцией, — ради человечества? Где примеры? Значит, это и есть самое трудное: действительно любить всё человечество. А в нем — и свой народ, и своих близких.
Поэтому совсем не удивительно, что делать героем произведения само человечество — слишком это непривычно не только уму нашему, но и чувству.
Ну, а если это уже необходимо?..
(Из записных книжек)
5.12.81 г.
В развитие того, что написал в телеф/онной/ кн/ижке/ 4-го дек. — «Дети Авеля».[177]
Он и Она — любовь, как бы вспоминающая. Послеатомная. 25 лет спустя. Он подобрал девочку, вырастил, и теперь она ему возлюбленная. Но и как бы дочь. Вспоминающая жизнь — после катастрофы планетарной. А где-то там — «Каиновы дети». Народ, «победивший» в атом/ной/ схватке. И не знают, что они остались потому, что «дети Авеля» в послед/ний/ момент не сделали с ними того, что те («Каиновы») старались изо всех сил, — не убили их. Чтобы хоть через «Каиновых детей», но сохранился род человеческий.
А Он — знает. И Ей (тянущейся туда, к уродам — все-таки сказалась и на них их «победа») — рассказывает, кто победил. Чью победу люди празднуют, даже не зная, кто их сохранил, оставил им будущее. А это те, кто принес себя в жертву, только бы не исчезли все.
Психология, героизм, трагедия, эпос, прежде немыслимые. А сегодня разве мыслимые другие — если ощущать всё до дна?!
Ключ к «Пасторали» («Авель») — она всё повторяет, что это ей принадлежит, только ей, хотя никого уже нет вокруг (Адам и Ева), это в них было всегда и вот теперь тоже — и это щемит, мучит Его память.
И так многое: через ее женское естество дается вечное, а вечности-то и нет для послеатомных людей.
К повести. После атом/ной/ войны растут сумасшедшие цветы. До жути и отвращения их много, странных, больших, напомин/ающих/ о вспышке. И на этом фоне — их, последняя любовь на земле… Всё последнее: поцелуй и т. п…!.. когда пришел другой — оттуда, где выжили, а потом погибли, понял, кто-то «не нажал». И род счастлив, что живы они, враги (а, значит, род человеческий). Соперники и дуэль. Теперь самому выбирать…
А начать с цветов и любви. Странной, искушаюше последней, щемяще последней — за всех! И больше это никто не испытает!
10.4.1982
Любовь и доброта — вопреки всему. И не думать, не помнить! Но вот эти цветы! Каждое утро он выкашивает их и сгребает в овраг. А они — снова, за ночь. (И начать с этого — кругом, как стена — цветы, а ой косит их, он хочет поспеть, пока проснется Она, выкосить и убрать их…)
Чувство любви не есть чувство, к/отор/ое усиливает инстинкт выживаемости рода. Любовь уже над этим, м/ожет/даже быть против инстинкта. В этой женщине: миру погибнуть или любви? Впервые такая дилемма перед чел/овеком/. И она: миру погибнуть!
Да, Она любит Его, а не пришельца из племени Каина. (Они — «Дети Авеля»). Но Он-то знает, что они не могут род продолжить, и хочет толкнуть ее к пришельцу. Пусть от него, но род-то человеческий.
Гнев женщины. Для нее это немыслимо и там, в тех условиях, когда — любовь. Но мстя Ему, Она действ/ительно/ уходит к тому. И вот тут-то дуэль в послед/ний/ момент, а если убью всё человечество?
Два чел|овека| остались, один пережил атом/ную/ войну, другой (она) нет (не помнит).
Всё, о чем здесь рассказано, могло бы быть правдою, если бы не самая большая неправда: что уцелеют и смогут жить двое или трое, если всё же произойдет самое ужасное. Тогда о чем повесть? О послеатомной реальности? Нет, о людях. О сегодняшних. Они есть и были всегда.
Нью-Йорк 22.9.82 г. Миссия ООН.
Сегодня у Него и Нее — тот день. Ей 17 лет, А до того — с 2 лет — она была его ребенком. Теперь станет его возлюбленной.
А потом — матерью? По чувствам.
И расчет в его любви — новый род начать. Адам — Ева!
У нее — первый раз, с этим ужасом и ожиданием. А у Него — последние, м.б., человеч/еские/ чувства во вселенной.
Но ведь от первого лица! Не так ли?..
Не трава это, не цветы! Коса звенит как от удара о проволоку. Не ссекает, а сбивает… Пожалуй, это грибы, сделанные под цветы, огромные, желтые. Да, сделанные, навязанные на проволоку, как делались когда-то мертвые цветы, искусственные, их не дарили живым, ими украшали смерть…
Или: сцена любви. С подробностями вроде бы натуралистическими, как в «их» порно, но чтобы это стало поэзией. Возможно такое? Видимо, возможно (помнишь, у [Максима] Богдановича, записки), если за этим — щемящее чувство последнего, такое было, но это, м.б., последнее на Земле!..
… Как этого добиться? — вот задача.
От родины, от того, что была родина, осталось только это — картошка. Но почему — ее, если не ошиб/аюсь/, привезли из доколумб/овой/ Америки.
Сам о том: помесь пасторали и робинзонады… Нелепая смесь, бессмысл/енная/, послеатомная.
На Ее вопросы: «Как это случилось, могло случиться? За что друг друга и всё уничтожили». Я поясняю, а Она — не понимает. Всё так нелепо — аргументы людей, требовавших вражды и вооружения, казавшиеся им когда-то убедительными.
