Более распространенным среди защитников Бабицкого оказался миф о том, что эта история — «циничная акция государственного терроризма, цель которого — запугать… всех, кто не согласен с правительственной политикой в Чечне…Государство… становится… откровенно тоталитарным» (В.Ступишин). Возможность того, что история эта есть результат неразберихи и произвола стихийного, несистемного, рассматривалась редко. Собственно, большой размах полемика вокруг дела приобрела именно в результате создания такого мифа: «Ни разу с начала перестройки власти не позволяли себе такого откровенного беспредела и цинизма в отношении представителей средств массовой информации» (коллективное заявление журналистов).
На самом деле, конечно, в 1990-е годы были случаи большего цинизма и беззакония. И те случаи часто мифологизировались, превращаясь в символы, как и история с Бабицким: «Случай Андрея Бабицкого — это, быть может, ключевой эпизод в истории постъельцинской России. Поворотный пункт, рубеж» (И. Мильштейн). «История с Андреем Бабицким — далеко не частная история. Она уже войдет в большую историю России или как случай испытания ее на демократическую прочность… или как факт реванша» (О.Кучкина). «Эта история уже стоила нам сотен миллионов неполученных иностранных инвестиций» (М.Делягин).
Цинизм как мифология
Сверхнаивность в сочетании со сверхподозрительностью намекает на присутствие цинизма или, по крайней мере, глобального пессимизма. Действительно, позиции противоположных сторон в равной степени были окрашены мрачными тонами. Сторонники Бабицкого часто говорили о том, что его, возможно, нет в живых или, по крайней мере, что его «будут прятать в Чечне до выборов» (А. Жеглов). «Журналисту, скорее всего, не дадут высказаться до выборов» (И.Скакунов). Противники Бабицкого, забыв о Грибоедове, ославляли его сумасшедшим: «Если журналист недели проводит в лагерях боевиков, присутствует при пытках военнопленных, остается ли он адекватен тому, что требуется от объективного комментатора событий? Остается ли он вобще адекватен психически?» (В.Третьяков).
Впрочем, несравненно больше цинизм обнаруживается именно в милитаристской, изоляционистской, антизападнической позиции. Красочно выразил суть этой позиции С.Минаев:
«Вся планета живет по принципам коммуналки, в которой нежелание сунуть соль в компот зазевавшемуся или поведшему себя непристойно соседу считается умственной неполноценностью… для государства единственный способ возвыситься в глазах своих граждан и заставить себя уважать — это на примерах показать, что есть еще хуже…. Россия… тот самый зазевавшийся сосед с байдой соленого компота. Приятно, что мы не хуже, хотя и не лучше…Отечественной власти не нужно бояться обвинений в цинизме… Власть не была бы властью, если бы не совершала гнусности. А вот обвинений в недостатке цинизме и неуверенном попрании этих самых норм бояться следует. Ибо это обвинения в непрофессионализме».
Как и упреки в меркантилизме, упреки в цинизме больше всего говорят об обвинителях. Когда Е.Крутиков заявил, что «при относительной демократии и полном рынке без журналистики нельзя, но и управлять ею в общем несложно», это заявление ничего не говорит о демократии и свободе слова при рыночной экономике, но очень много говорит о том, чувствует ли себя Крутиков управляемым несложными методами и как он справляется с неприятными ощущениями человека, которым манипулируют.
В целом в полемике по Чечне одним из постоянных мифов стало сравнение Чечни с Косово, Ирландией, страной Басков, Палестиной и т. п. В деле Бабицкого также постоянно возникало как бы косвенное признание своей вины, тут же «гасившееся» указанием на аналогичную вину Запада. В.Мамонтов обличал «госдеп страны, которая «Свободу» финансирует и которая, отмбомбившись по Белграду, тут же взялась устанавливать в мире критерии нравственности». Ю. Кублановский: «Достаточно сравнить, как свободинские журналисты комментировали бомбежки Косово и как сегодня — события в Чечне». Нет бога, кроме цинизма, и слава богу: «Весь вектор мирового развития последнего десятилетия заключается в том, чтобы с точки зрения высшего права и высшей морали пересмотреть все прежние законы и обычаи войны к полному их упразднению (см. то же Косово)» (М. Соколов).
Меж двух миров
Наименее заметен, но и наиболее интересен постоянно возникавший в ходе полемики (точнее, в ходе защиты милитаризма) образ границы. Причем первично именно ощущение границы, но вот между чем и чем эта граница проходит? Между двумя типами журналистики, как полагал А. Колесников («Бабицкий иногда переходил грань чистой журналистики»)?
Или между журналистикой и чем-то иным, как полагал А. Архангельский, так и не сумевший определить это «иное»: «Как не поддаться соблазну перейти на одну из сторон информационного конфликта… Вполне вероятно, что им двигало желание спасти пленных солдат. Но (если только его не принудили силой), сделав первый шаг в сторону прибывших за ним боевиков, он не только пересек границу между Чечней и «собственно» Россией, но и границу между журналистикой и чем-то совсем, совсем иным» (А. Архангельский).
Представляется, что формулировка Архангельского даже опаснее, чем лобовое определение Ю. Богомолова: «Главная линия информационно-пропагандистского фронта пролегает не между теми, кто за войну, и теми, кто против, а между теми, кто за победу федеральных сил в Чечне, и теми, кто за победу мятежников».
Слово «иное» выражает нечто более страшное и глубинное, чем «мятежники». Во всяком случае, когда милитаристы пытаются определить, как определяется «граница», они говорят не о географии и не о политике, а о «глубинах души»: «Но есть разделительная черта. По одну сторону этой черты стоят люди, которые, критикуя свое правительство и свою армию, тем не менее в глубине души желают успеха как правительству, так и армии… По другую сторону черты находятся те, кто в принципе желает своим войскам поражения, своему правительству — неудач. Те, кто симпатизирует противнику и, по сути, действует в его интересах. В этом случае антивоенные идеи служат только прикрытием. Журналисты Радио «Свобода», такие, как Андрей Бабицкий и Савик Шустер, эту черту явно перешли» (Н. Верхоянский; ср. заявление О. Кучкиной о том, что Бабицкий «психологически» принял правоту «той стороны»).
Это представление о границе, о «той стороне» имеет мало общего с рациональным представлением о географической границе, о границе между нормой и преступлением, которая определяется законом. Насколько важно для милитаризма это ощущение линии, видно из заявления Главного военного прокурора, оправдавшего военные преступления фразой: «Всех старейшин всегда предупреждали: если из какого-то дома начнут стрелять, мы этот дом снесем. Подобный подход, несмотря на его жестокость, укладывается в рамки института крайней необходимости».
Граница отделяет не Россию от Чечни, а необходимое от ненужного, от того, что нужно уничтожить. Речь идет о границе, которая измеряется не разумом, не правом, не в ходе дискуссии или состязательного судопроизводства, а сердцем, «нутром»: «Патриотические чувства и элементарное чувство справедливости подсказывают, что Бабицкий в данной ситуации — противник» (Н. Верхоянский). Это граница между светом и тьмой, между царством святых и царством сатаны, и тот, кто переступил эту грань, — тот «готов обслужить… хоть самого Вельзевула» (М.Соколов).
Над головой Бабицкого и иже с ним витает «тень бесславных последователей Геббельса из разных стран» (С.Микоян). И если старый коммунистический агитатор (Микоян о себе говорит с гордостью, что он 24 года работал в советской прессе; да и фамилия его говорит о многом) употребляет слово «тень» явно в метафорическом значении, то журналист из «призыва девяностых», А.Архангельский, часто выступающий с православных позиций, вряд ли только метафорически усматривает в Бабицком «адвоката дьявола».
Так мифотворчество доходит до крайнего предела: дальше опускаться некуда. Важно, что если по некоторым параметрам видна психологическая близость журналистов с разными убеждениями (прежде всего, пессимистический взгляд на мир), то полной симметрии все же здесь нет. Как раз одному лагерю хотелось бы видеть мир симметрично разделенным на два царства, света и тьмы, хотелось бы верить, что мифотворчество одинаково свойственно всем журналистам. Но содержательный анализ статей показывает, что «демократический лагерь» не доходит ни до такой демонизации оппонента, ни до циничной готовности соревноваться в цинизме с самыми циничными силами и превзойти их. Нет симметрии между средневековой психологией милитаристской, агрессивной журналистики, любящей любить власть и ее оправдывать, и психологией современной, пестрой, озабоченной более фактами, нежели оценками, и претендующей не на распоряжение чужими судьбами, а на освобождение своей и социальной от фатализма и нежелания знать, помимо возвышенных истин, еще и обычную правду.
