связан с материальностью источника энергии. Более того, по мере того как эти эксперты в области социального и культурного строительства возвращались к своей привычной сфере деятельности через энергетические корпорации, они воспроизводили внутреннюю партийную иерархию советской эпохи. Бывшие работники ведущих оборонных заводов региона переместились горизонтально – на работу в лишь недавно ставшую престижной нефтяную промышленность, в то время как те, кто когда-то был связан с более низкой ступенью регионального аппарата коммунистической партии – комсомолом, – перешли, соответственно, на несколько более низкие ступени иерархии КСО в энергетическом секторе, работая на чуть менее респектабельную газовую компанию или непосредственно на облгосадминистрацию.
Социалистическое прошлое оказалось важно и в другом, родственном смысле: оно породило всеобщие ожидания, что компании будут максимально встраиваться в местные сообщества. Хотя на Западе корпоративные моногорода существуют уже давно, поддерживаемое советской моделью влияние предприятий на социальную и культурную жизнь было гораздо более интенсивным и значимым, а также осуществлялось на более высоких уровнях партийно-государственной административной координации. Вспомните из первой главы, что в стандартной советской модели политической и экономической организации наибольшим влиянием на уровне малых городов, поселков и даже деревень пользовались колхозы или заводы. Государственные организации играли в управлении административную и второстепенную роль, причем наиболее влиятельные подразделения коммунистической партии были прикреплены непосредственно к предприятиям, а не к государственным органам [Humphrey 1999:300–373; Rogers 2009: 107–146]. Таким образом, Пермский край советской эпохи управлялся официальными органами и неформальными сетями, объединяющими партийные структуры и руководство заводов, тогда как в таких нефтяных городах, как Чернушка, руководители нефтегазодобывающего управления (НГДУ) «Пермнефти» имели дело с тем, что можно назвать «натуральным хозяйством», как вспоминал руководитель компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» Кобяков. Несмотря на широкомасштабную реконфигурацию государственного поля в 1990-х и 2000-х годах, ожидание активного участия предприятий в формировании социальной и культурной жизни и управлении ею – не ограничиваясь рамками собственных трудовых коллективов – воспроизводилось, лишь сменив форму, в программах КСО XXI века, и довольно часто самими бывшими партийными работниками, перешедшими на постоянную работу или трудившимися по контракту в энергетическом секторе. И действительно, один из моих собеседников, хорошо осведомленный о программах КСО компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», постоянно доказывал мне, что в этих программах по сути нет ничего постсоветского; они полностью выросли, по его мнению, из полномочий предприятий советской эпохи заниматься всеми аспектами жизни на своих территориях. Конечно, его мнение разделяли немногие. Гораздо более распространены были суждения о гибком капиталистическом предпринимательстве и высокоразвитой товарной культуре в эпоху КСО, но такое мнение указывает унаследованные ожидания относительно управленческих обязанностей предприятий, характерных для социалистической организации [349].
Однако почему же мы обнаруживаем, что материальные свойства углеводородов – такие как глубинность нефти и способность трубопроводов природного газа к сооединению – вновь обрели такую значимость в КСО энергетического сектора в Пермском крае? И почему мы не находим описаний этого феномена в других регионах мира, по крайней мере на том уровне, в тех масштабах и пределах, которые я описал? Я бы предположил, что капиталистические и социалистические нефтяные комплексы XX века, рассмотренные в главе первой, оставили программам КСО XXI века различное наследие институциональных ожиданий и репрезентативных практик. В классических нефтедобывающих странах капиталистической периферии государства получали с национальных или международных нефтяных корпораций компенсацию за пользование собственностью – налоги и прочую ренту. После того как эти нефтедоллары проходили через международную банковскую систему и внутренние федеральные бюджеты, они направлялись на финансирование проектов развития, целью которых было создание независимых, модернизирующихся постколониальных государств, и считалось, что соответствующие виды культурной идентичности этому сопутствуют. Не следует удивляться тому, что в этом международном валютном контуре и сосредоточенном на государстве репрезентативном поле свойства самой нефти во многом утратили свое значение к тому времени, когда она возродилась в качестве источника средств для проектов местного развития. Абстракции такого рода позволяли, например, использовать те «трюки фокусника», которые создали магическое государство Венесуэлы [350].
Напротив, в социалистическом мире, особенно на местном уровне, предприятия брали на себя ведущую роль в проектах по преобразованию местных сообществ, и эти сообщества никогда не были связаны довольно абстрактным для них обращением нефти и денег на международном уровне в формах, имеющих для них серьезное значение. Иными словами, социализм имел тенденцию порождать отношения между местными сообществами и предприятиями, тесно опосредованные материальными свойствами объектов, на которых эти предприятия специализировались: металлургическими субъектами героического социалистического заводского труда (см. главу первую), отношениями между крестьянами и рабочими, опосредованными теми плодами, которые они выращивали и перерабатывали в детское питание [Dunn 2004: 94-129], и многое другое. В нефтяном комплексе Пермского края это означало, что «Пермнефть» – как и ее нефть – принимала заметное участие в усилиях по реформированию социалистических субъектов в нефтяных городах «Второго Баку». Когда в 2000-е годы КСО обрели популярность, как для их корпоративных создателей из компаний «ЛУКОЙЛ-Пермь» и «Пермрегионгаз», так и для районов, получавших спонсорскую помощь на свои проекты, была весьма привычна корпоративная опека, тесно связанная с объектами, на которых эти корпорации специализировались. Это придавало особый смысл связи материальных свойств нефти и газа с культурными и социальными преобразованиями, предусмотренными проектами КСО. Таким образом, хотя постсоветская КСО, безусловно, находится в том же широком ряду, что и подобная деятельность в других регионах добывающей промышленности во всем мире, различные репрезентативные стратегии, характерные для капиталистических и социалистических нефтяных комплексов середины XX века (различие капиталистических и социалистических отношений между государством и корпорацией в более широком смысле), означали, как я показал, что материальные свойства нефти и газа сами по себе в постсоциалистическом контексте занимают гораздо более заметное место, чем мы обнаруживаем в сфере КСО энергетического сектора в других частях мира.
В связи с этим полезно напомнить, что проекты КСО компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» осуществлялись на родине, в России, по инициативе российской корпорации, а не в заморском добывающем анклаве (как это гораздо чаще бывает у корпораций, базирующихся на Западе) [351]. Этот момент стал мне особенно очевиден в разговоре с одной из сотрудниц отдела по связям с общественностью компании в 2010 году. Речь шла о первых инновациях компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» в области КСО и раздачи грантов, а также о том, что представители других дочерних компаний «ЛУКОЙЛа» десять лет спустя все еще приезжали к ним в Пермь за консультациями по разработке собственных аналогичных программ. Она уточнила, что только для дочерних компаний «ЛУКОЙЛа», базирующихся в бывшем социалистическом мире, подобные проекты КСО имеют смысл – как для самой компании, так и для местных сообществ. Их никогда не удастся применить в работе «ЛУКОЙЛа» в Ираке, Африке или где-либо еще. В
