Об одной литературно-политической полемике 1927 года
Впервые — Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. Тот же текст — Культурное наследие российской эмиграции. М., 1994. Кн. вторая. Ср. так же тезисы: Культурное наследие российской эмиграции. 1917—1940-е гг.: Сборник материалов. М., 1993.
Одной из наиболее актуальных задач изучения культуры русской эмиграции является систематическое исследование литературной журналистики. Большинство ученых, естественно, пролистывало номер за номером «Современные записки» и «Числа», «Дни» и «Новое русское слово», однако по пальцам можно пересчитать статьи, где закономерности существования эмигрантской периодики изучались бы сколько-нибудь детально[785]. Довольно хорошо описана история «Чисел»[786], есть несколько работ (преимущественно мемуарного плана) о «Современных записках»[787], отдельные статьи о других газетах и журналах «первой волны»[788], чаще всего также принадлежащие людям, причастным к выходу данного издания. С интересующей нас точки зрения наиболее интересны две публикации Г.П.Струве об изданиях, с которыми был связан его отец[789], а также недавно появившийся чрезвычайно основательный пятитомник, посвященный рижской газете «Сегодня»[790].
Меж тем роль периодики в общественной жизни и культуре русского рассеяния была чрезвычайно велика и, что бросается в глаза при самом первом взгляде на эти издания, далеко не совпадала с ролью и значением как русской дооктябрьской периодики, так и — что вполне естественно — синхронно существовавшей периодики метрополии. Если общественная мысль прежней России находила отражение в периодических изданиях, то журналы и особенно газеты русской эмиграции служили организующим центром для политических и общественных устремлений тех или иных серьезных сил, сформировавшихся в среде русских эмигрантов. Конечно, нельзя исключить и фактор случайности, заключавшийся прежде всего в том, что какому-то изданию удавалось находить человека или группу лиц, финансировавших выпуск газеты или журнала (А.О. Гукасов для «Возрождения», довольно серьезные финансовые силы, стоявшие, судя по всему, за «Последними новостями» и т.п.), но нельзя не признать, что, независимо от этого, каждая из серьезных и сколько-нибудь продолжительное время выходивших русских газет служила центром, где формировались, выкристаллизовывались политические идеи, литературные мнения, общественные взгляды очень значительных групп русских людей, оказавшихся за рубежами отечества.
Естественно, что описание этой стороны деятельности периодики — не самое общее и потому предельно абстрагированное, а детализированное и конкретное — возможно лишь при серьезной подготовительной работе, основанной как на изучении сохранившихся архивов, так и на систематизированном рассмотрении отдельных эпизодов газетно-журнальной политики и полемики. Как представляется, тот фрагмент, который мы осмеливаемся предложить внимании» читателей, является весьма показательным с различных точек зрения.
Прежде всего, он позволяет получить наиболее заостренную формулировку общественной, политической и — не в последнюю очередь — литературной позиции газеты, на протяжении десятилетий занимавшей, несмотря на отдаленность от основных центров русского рассеяния, достаточно значимое место в сознании читателя. Мы говорим о газете «За свободу!», первоначально именовавшейся «Свобода» и основанной в Варшаве в июле 1920 года. То название, под которым она выходила в год, интересующий нас, она приобрела в 1921 году и сохраняла его до 1932-го[791]. На первых порах ее значимости для сознания русского читателя способствовало прежде всего постоянное сотрудничество четы Мережковских, бывших среди наиболее деятельных ее сотрудников. К 1927 году среди наиболее активных литературных сил газеты оставались регулярный фельетонист А.В. Амфитеатров, фактические редакторы газеты М.П. Арцыбашев и Д.В. Философов. К.Д. Бальмонт, поэт, прозаик и мемуарист А.А. Кондратьев, Игорь Северянин и другие, менее значительные литераторы. Однако и Мережковские своего сотрудничества в газете полностью не прекратили.
В отличие от большинства изданий, выходивших на бывшей территории Российской империи (прежде всего, конечно, от различных рижских, а также и ревельско-таллинских газет), «За свободу!» занимала в любой момент своего существования отчетливо выраженную политическую позицию. Формулировать эту позицию в ее константных моментах и в постоянных изменениях на протяжении двенадцати лет существования газеты не является нашей нынешней задачей, и важно лишь определенное указание на то, что такая позиция существовала. «За свободу!» представала перед своим читателем как издание, чувствующее постоянную ответственность за судьбу и русского населения, живущего в непосредственной, угрожаемой близости от СССР, и всей Польши, служащей одним из форпостов Запада против коммунистической экспансии. Эта особенность чувствовалась буквально во всем строе газеты, начиная с названия, выдержанного в призывном стиле.
Подобная наступательность определяла дух и тональность большинства газетных публикаций и с замечательной степенью наглядности проявилась в той полемике, о которой пойдет речь. Полемика эта примечательна, кроме уже сказанного, еще и тем, что в орбиту ее помимо своей воли оказалось втянуто и еще одно чрезвычайно интересное издание, чтение которого для настоящего филолога до сих пор является истинным наслаждением. Речь идет о парижском еженедельнике (сперва газете, а потом журнале: как раз в 1927 году он преобразовался в ежемесячный журнал) «Звено». Конечно, «Звено», строго разделявшее материалы первой полосы, отданной политическим новостям, и всего остального объема, занятого материалами о русской и всемирной культуре, не имело ни малейших намерений полемизировать с «За свободу!» и ни строкой не удостоило попреки провинциального для русских парижан издания. Но один из сотрудников «Звена», пользуясь своими давними связями с редакцией «За свободу!», начал полемику, так сказать, на вражеской территории.
Наконец, не в последнюю очередь полемика привлекает внимание тем, что в ней так или иначе оказались замешаны более чем небезразличные для русской литературы писатели, к тому же разбросанные по разным странам и почти не имевшие соприкосновения друг с другом в той комбинации, которая вырисовалась в результате.
Предыстория полемики относится к 1925 году, когда до отрезанного от сколько-нибудь значительных центров эмиграции Игоря Северянина дошел, наконец, переизданный в 1922 или 1923 году (дата на книге не указана) в Берлине сборник стихов Георгия Иванова «Сады». Прочитав небольшую книжку, Северянин послал в «За свободу!» весьма хвалебную по форме, но вполне двусмысленную статью «Успехи Жоржа»[792]. Состояла она прежде всего из воспоминаний автора о юных годах Иванова, о его преклонении перед тогдашним Северяниным (еще даже не автором «Громокипящего кубка»), о том, как Иванов вступил в «Академию эгопоэзии» и потом дезертировал из нее в «Цех поэтов». Трудно сказать, чем непосредственно было вызвано появление этой статьи: вряд ли Северянин всерьез думал включаться в литературную борьбу и вряд ли, даже если и думал, он стал бы первым объектом своего нападения избирать именно Иванова. Но тем не менее в северянинской статье отчетливо (хотя, повторю, и скрытые за рядом похвал) слышны не только иронические нотки, но и явственное предупреждение, как будто мимолетно пущенное некстати вспомянутым прозвищем тогдашнего (1911—1912 гг.) Иванова — «баронесса». Р.Д. Тименчик полагает, что этой кличкой он был обязан действительному титулу матери[793]; однако, скорее, на самом деле тут скрывался намек на гомосексуальный опыт Иванова. Если Иванов читал эту статью, как и полугодом ранее опубликованные воспоминания Северянина «Газета ребенка (И.В. Игнатьев и его «Петербургский глашатай»)»[794], он не мог не обратить внимания на имплицированные угрозы старшего поэта вспомнить его, Иванова, похождения подобного рода.
Нам неизвестно, обратил ли Иванов внимание на воспоминания и рецензию Северянина, однако в том же 1925 году в одной из очередных своих квазимемуарных статей цикла «Китайские тени», печатавшихся в «Звене», Иванов описал свои ранние встречи с Северяниным, какими они виделись ему[795]. Поскольку этот фрагмент почти дословно вошел в «Петербургские зимы»[796], цитировать его мы не будем.
Прочитав эти «Китайские тени» (опять-таки с большим опозданием, без малого в два года), Северянин очевидно обиделся и откликнулся довольно большой статьей «Шепелявая тень», мелочной по тем поправкам, которые она вносила в воспоминательную беллетристику Иванова, но существенную своим уже гораздо более серьезным погромыхиванием угроз в адрес автора. Венцом их явилась заключи тельная фраза: «Исправив все «неточности и описки», допущенные мемуаристом в своих «тенях» и бросающие иногда нежелательные тени на некоторые имена, позволю заметить ему, что у меня намять более точная и надежная, но я постараюсь не пользоваться ею, если мне когда-нибудь в воспоминаниях придется касаться некоторых похождений самого Иванова 2-го»[797].
