По гораздо серьезнее было редакционное примечание к статье, которое, собственно говоря, и стало началом полемики. Вне газетного контекста это примечание не обладает самостоятельным значением и даже выглядит как чуть ли не еще одна реплика Северянина. Недаром, составляя сборник статей и воспоминаний «Уснувшие весны»[798], он переписал это примечание за текстом своей статьи, никак не отделяя от собственных слов. А между тем дело было гораздо серьезнее.
В примечании говорилось: «Сидит себе Игорь Северянин в глуши Эстонии, ловит рыбу, питается акридами, никого не трогает, не суетится. А в Париже издается веселенький журнальчик, в котором Адамович еженедельно болтает, а Георгий Иванов еженедельно вспоминает[799]. И эти две великие посредственности взяли на себя смелость «руководить», с благословения покойного М.М. Винавера, литературно-художественным вкусом русской эмиграции! «Еженедельно вспоминает» Георгий Иванов как камердинер, для которого нет героев. С тем ерничеством дурного тона, на который способны только неудачники, Адамович болтает на тему «Анатоль Франс и я»; снисходительно треплет по плечу Бетховена (он, Адамович, «преодолел» Бетховена!), а Георгий Иванов «вспоминает», как он. будучи мальчиком, ходил по чужим передним и кухням»[800].
Понятно, что тон примечания был малоприятен, но «Звено» и его авторы проигнорировали ситуацию. Аргументы в их защиту нашел знаменитый критик Антон Крайний, со свойственной ему остротой мышления увидев, что дело не просто в тоне, а в самой сути примечания. Собственно говоря, все его открытое письмо редакции «За свободу!», озаглавленное «Неловкость», начинается (если не считать нескольких вводных фраз) положением, сразу берущим быка за рога: «...о самой статье я говорить почти не буду, остановлюсь, главным образом, на редакционном к ней примечании. Оно по теме и по тонам находится в близкой связи с недавней статьей Философова «Гроб повапленный» <...> Редакции «За свободу!», а также Философову очень не нравится парижский журнал «Звено» вместе с его сотрудниками»[801]. Вот это уловление связи между внешне малозначительным запальчивым высказыванием редакции «За свободу!», то есть Философова прежде всего, и статьей, появившейся уже несколько месяцев назад, обнажает суть спора тем более важного, что он сразу же переводится в «старинный спор славян между собою», поскольку Зинаида Гиппиус и Дмитрий Философов были связаны между собою столь давними, и не только личными, но и творческими, и мировоззренческими отношениями[802], что всякий их раздор должен был неминуемо стать принципиальным, обнажающим самые принципы отношения различных не только представителей, но и целых ветвей эмигрантской культуры к событиям современности.
Поэтому обратимся к статье «Гроб повапленный», чтобы увидеть, что же послужило причиной столь резкого расхождения двух прежних союзников.
Начинается она с полуцитирования-полупересказа опубликованного в «Звене» отчета о литературной беседе в редакции этого еженедельника, посвященной современному роману, а затем — и, очевидно, справедливо,— Философов переходит к полемике с Антоном Крайним-Гиппиус по поводу ее статьи «Около романа»[803], воспринимаемой как расширенный вариант выступления во время «беседы». И, предельно заостряя свою мысль, Философов формулирует ее как реплику в вечной дискуссии о том, что «важнее» в искусстве — форма или содержание, ссылаясь при этом на приписываемые им Вяч. Иванову слова: «Не важно что, а важно как». С его точки зрения, позиция «Звена» и большинства материалов, публикуемых в этом журнале, является крайним выражением «эстетической» позиции.
Конечно, позиция Гиппиус, как ее описывает Философов, представляется ему гораздо более взвешенной, прежде всего потому, что в вопросе о «форме» и «содержании» она придерживается «верной», почти философовской версии. Но вот одна особенность статьи Гиппиус вызывает у Философова крайне негативную реакцию: «Есть еще у Антона Крайнего третья мысль. Но с тех пор, как он стал Средним, он о ней или молчит, или говорит такими обиняками, что ее и не приметишь. А именно, что содержание всей подлинной культуры и литературы как ее части есть религия. <...> И вот здесь проявляется главный интерес и формы и содержания статьи Антона Крайнего. Здесь его статья становится «человеческим документом». О, эрзац-Аполлон, именуемый «Звеном», культурен и «свободен» до последних пределов... Но это теория. На практике — совсем другое. Хотите говорить о религии? Идите к Маркову II. Религия — это реакция, или, в лучшем случае (по Бицилли!), самообольщение слепорожденного <...> Если вы говорите о религии не с точки зрения Анатоля Франса, который признает все культурные ценности или, как Валерий Брюсов, равно любит все пристани и все гавани, а действенно, всерьез, вы нарушаете все законы Р.Д.О., оскорбляете П.Н. Милюкова, Е.Д. Кускову и превращаетесь в Маркова II. <...> Человеку в партикулярном платье говорить о религии в салонах г-д Вейдле, Бицилли и Мочульских — просто непристойно»[804].
И завершается статья гневным пассажем, где ударные слова нарочито еще выделены курсивом: «Журнал «Звено» не что иное, как гроб повапленный, одно из самых реакционных явлении в нашей паскудной эмигрантской жизни. Трагедия жизни, трагедия России, крик распятой России — все это там заглушено поддельными персидскими коврами, изящными подушками искусственного шелка, все это там удушено дешевыми духами квази-эстетики. Жалкий мещанский салон людей «на пенсии»... В такой салон или надо совсем не ходить, или, придя туда, поскандалить самым хулиганским образом, чтобы чертям тошно стало».
В ответном письме Гиппиус отчетливо формулирует довольно простой вопрос, на который в теории Философова ответа, как кажется, нет и не может быть: «Я хочу наконец узнать, в чем именно обвиняет редакция «За свободу!» «Звено»: в том ли, что оно вообще занимается эстетикой? Или что у него плохая эстетика? Это два разные обвинения, их смешивать нельзя. Ведь тогда бесцельными становятся выпады против сотрудников «Звена». Но редакция «За свободу!» не говорит нам отчетливо и прямо «долой эстетику», а все как будто и туда и сюда: и «вообще» долой, и «плохую» долой. Я же ставлю вопросы прямые»[805].
Этим прямым вопросом и требованием ответа на него Гиппиус — уже под своей собственной фамилией, а не под прозрачной маской Антона Крайнего — продолжала терзать редакцию «За свободу!»
Пришедшийся явно невпопад ответ Северянина[806], для которого принципиальный спор не был сколько-нибудь значимым, Гиппиус проигнорировала, зато воспользовалась мимолетным уколом парижского корреспондента «За свободу!» Андрея Луганова, чтобы отчетливо показать, как пренебрежение «эстетикой» приводит к игнорированию серьезного смысла произведения. Луганов рецензировал первый номер ежемесячника «Звено», сменившего еженедельник, завершая свой обзор показательной для позиции «За свободу!» фразой: «Нужно надеяться, что приобретенные им («Звеном». — Н.Б.) за эти годы читатели останутся верны журналу, дающему если часто и поверхностные, то все же довольно обширные и разнообразные сведения о новинках литературы, о художественной жизни Парижа в ее разнородных проявлениях»[807]. И в своей рецензии он посвятил несколько слов рассказу Гиппиус «Что это такое»: «В рассказе многие недостатки, свойственные обычно автору: искусственность не сюжета, а рассказа, излишне «умное» рассказывание о самом себе (повесть ведется от первого лица), «умная» психология. «В следующие дни томленье не прошло. Все голубело (?), тяжелея, и стало порой выливаться в раздраженье». Вот лучше бы, если б томленье не «голубело»...»
В письме в редакцию от своего имени[808] Гиппиус указывает на сущую мелочь: рецензент принял неологизм «глубело», на самом деле употребленный в рассказе, за давно знакомое слово, и, как следствие, не понял текста. Мнимо-сокрушенные укоризны по этому поводу носят характер явно саркастический: пренебрежение к особенностям эстетики автора приводит критиков (и тут уже под именем Луганова явно понимается вся редакция «За свободу!») к непониманию вообще эстетической позиции деятеля искусства, так отчетливо сформулированной в одной из беглых помет Вяч. Иванова, обвиненного, напомним, Философовым в том, что для него в искусстве важна исключительно форма: «Ненавижу вожделеющую импотенцию in rebus divinis. Религия — так религия! Искусство — так искусство! Люблю искусство для искусства (оно уже втайне религиозно — но втайне). Призываю религиозное творчество, если есть религия. Искусство нарочито как суррогат религии — презираю и в таковое не верю»[809].
