Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

Завершающий всю полемику ответ Философова носит характер довольно беспомощный и характерно демагогический. Откликаясь на появление в Париже журнала «Новый корабль», он писал: «Мы здесь, в Варшаве, пережили за это время слишком много трагических событий местного и мирового масштаба, чтобы с прохладцей читать о том, о чем 7 месяцев тому назад беседовали высококультурные, а главное — досужие эмигранты. 3-го марта скончался М.П.Арцыбашев. 7-го июня Коверда убил Войкова. Потом высылки, потом убийство Трайковича... Через три месяца после двух бесед в «Зеленой Лампе» Англия прервала дипломатические сношения с Москвой. А за месяц до выхода первого номера «Нового корабля» тихоновская церковь примирилась с большевиками. Для нас, эмигрантов, эти события имеют потрясающее значение. Вот над этими событиями надо действительно «оттачивать мысль» <...> Пусть и Мережковский и Гиппиус поймут, что им надлежит или умолкнуть, отойдя в сторону, на что они имеют полное право и за что их никто не осудит, или говорить громким голосом, «поверх» Милюковых и Адамовичей, без обиняков, без тактики. Играть сейчас в бирюльки таким людям, как они,— как-то непристойно»[810]1 .

Уже само введение кончины Арцыбашева в список событий мирового значения выглядит вполне комично. Но и весь приведенный нами пассаж, как кажется, слишком сбивается на советскую публицистику того же самого времени.

В заключение имеет смысл обратить внимание читателей еще на один момент, весьма любопытный для ситуации эмигрантской литературы конца двадцатых и начала тридцатых годов. Хорошо известна полемика Г. Адамовича с Вл. Ходасевичем о «человеческом документе»[811]. Менее известно, как остро переживала Гиппиус отзыв того же Ходасевича о романе Т. Таманина (Т.И. Манухиной) «Отечество»[812]. Но, кажется, еще никогда в литературоведении не указывалось, что Гиппиус приходилось не только отстаивать возможность существования книг внеэстетического свойства от посягательств «эстетов», но и, наоборот, заниматься защитой прав писателей и журналистов на «эстетическое» отношение к действительности.

Впрочем, довольно скоро споры перестали быть сколько-нибудь актуальными: в 1928 году прекратило свое существование «Звено», в начале тридцатых — «За свободу!», эмигрантская печать впала в серьезнейший кризис, из которого фактически так и не смогла выйти. Но это — уже предмет других статей.

Не столь давно О.А.Кузнецова опубликовала (в выдержках, объединенных ее собственным текстом) ценнейший документ: сделанную Вяч. Ивановым запись обсуждения его доклада в «Обществе ревнителей художественного слова», того самого доклада, на основании которого малое время спустя была написана статья «Заветы символизма». Трудно, да вряд ли и возможно перечислять следствия этого доклада, однако несомненно одно: он едва ли не впервые означил серьезнейший кризис русского символизма. Поэтому воссоздание всех обстоятельств обсуждения представляется необыкновенно важным для истории русской литературы.

Один из фрагментов разгоревшейся дискуссии представлен в статье О.А. Кузнецовой следующим образом (напомним, что сам текст принадлежит автору работы, а в кавычки заключены фрагменты, записанные Ивановым): «Выступивший затем А.А. Кондратьев также поддержал замечание Гумилева относительно исходного момента — «тезы». Определение «мир волшебен» «слишком широко», считает он. Кондратьев предложил свою концепцию истории символизма: «Инд<ивидуализм> «Сев<ерных> Цв<етов>» и «Недели». Капелла. Метры ее хотят последователей. Ликофрон». Период антитезы он рассматривает как упадок искусства: «Антитеза» — от склонности к рукоплесканиям». «Мифы,— считает Кондратьев,— от погружения в астраль<ность> и из книг»»[813].

12 апреля 1911 г., то есть фактически через год после полемики вокруг доклада Иванова, Кондратьев в письме благодарил В.Я. Брюсова за присланную книгу и при этом сообщал: «В книге Вашей о Верлене[814] я с радостью нашел авторитетное подтверждение тем моим положениям, которые высказал в прошлом году в Академии Поэтов Вяч. Иванову, оспаривая его мысли о едином символизме. Мне так приятно было прочесть стр. 59 и 60 с перечислением (куда более точным и полным) нередко враждебных друг другу школ и учений, объединенных кличкою декадентства. Тогда он только усмехнулся с добродушным высокомерием и ответил мне какою-то общею фразой об опасности ссылок на Реми де Гурмона, который — очень коварный писатель... Теперь я вижу, что далеко не был неправ»[815].

Как кажется, эти строки требуют лишь небольшого комментария, состоящего по большей части из цитат. Так, Брюсов на упомянутых страницах своего «Критико-биографического очерка» писал, характеризуя события во французской поэзии 1885 года: «Вдруг все заговорили о символистах и декадентах и, так сказать, официально было установлено, что в литературе имеется «новая школа», противополагающая себя натуралистам и парнасцам. <...> При этом среди самой новаторствующей молодежи постоянно происходили раздоры и нелады. То, что со стороны представлялось аморфной, но единой массой, оказывалось, при ближайшем рассмотрении, длинным рядом враждебных друг другу «школ» и «учений». В каждой школе были свои «вожди», и, может быть, именно жаждой стоять во главе школы, быть «chef d'ecole» и объясняется все разнообразие возникших тогда подразделений единого, в сущности, литературного движения». И далее идет перечисление десяти школ и принадлежавших к ним поэтов, которое нас интересует уже гораздо менее.

Произнося фразу об опасности ссылок на Реми де Гурмона. Иванов, скорее всего, имел в виду предисловие к первому тому «Книги масок», где Гурмон писал: «В писателях нового поколения мы будем <...> выдвигать не то, что соединяет их между собою, а то, что их разъединяет. Мы постараемся показать, на чем именно держится их бытие, потому что существовать значит иметь свои отличительные особенности»[816].

Характерно, что этот аспект возражений Кондратьева, явно настаивавшего на несводимости русского символизма к тем характеристикам, которые дал ему Иванов, даже не заслужил упоминания последнего в записи о дискуссии.

Вряд ли вообще Кондратьев входил в круг тех авторов, которые вызывали сколько-нибудь значительный интерес Иванова. Между тем для Кондратьева литературные (а отчасти и житейские) отношения с Ивановым представляли очевидную проблему, неоднократно прорывавшуюся в различные его тексты[817]. Особый интерес для нас должно представлять то, что при обсуждении ивановского доклада Кондратьев выступил единомышленником (конечно, при нынешнем состоянии изученности вопроса трудно определить, до какой именно степени) Гумилева. Как кажется, это обязывает историков русской поэзии внимательнее присмотреться не только к позднему творчеству Кондратьева, как это уже сделано в некоторых работах и прежде всего в книге В.Н. Топорова[818], но и к его ранней поэзии, где точки пересечения с иредакмеистическими тенденциями, особенно в их гумилевском изводе, оказываются очевидными[819].

Не так давно в российском литературоведении развернулась до некоторой степени оживленная полемика, касающаяся одного эпизода, в котором увиделась возможность реконструировать встречу бывшего учителя и бывшего ученика Вячеслава Иванова и Хлебникова.

Р.В. Дуганов предположил, что в стихотворении Вяч. Иванова «Послание на Кавказ», написанном (по датировке Н.В. Котрелева, на которого здесь Дуганов ссылается) в начале апреля 1912 года, речь идет о разговоре с Хлебниковым, приехавшим в то время из Москвы в Петербург. Напомним стихи Иванова:

По их поводу автор книги пишет: «В этом беглом наброске, кажется, можно узнать Хлебникова. (Надо ли говорить, что упоминаемый здесь Мусагет — несомненно Аполлон Водитель Муз, а не издательство «Мусагет», к которому Хлебников не имел ни малейшего отношения?). И если оставить в стороне некоторые «астральные» и «мистические» излишества стиля, портрет молодого поэта на первый взгляд вполне благоприятен»[820].