В течение ряда лет длилось дело действительного студента Г.А. Токарева. В апреле 1841 года было перлюстрировано письмо без подписи, на французском языке, из Дрездена в Шацк Тамбовской губернии, княгине А. Кудашевой. Подробная выписка, заверенная губернским почтмейстером, была направлена начальником 7‐го округа Корпуса жандармов в Петербург А.Х. Бенкендорфу. Возмущение начальства вызвал следующий текст:
Тебя так волнует, что я останусь недорослем, в то время, как мои товарищи будут титулярными советниками, коллежскими асессорами и статскими советниками. Неужели от этого мои достоинства потеряют в цене? Ты говоришь, что я должен быть полезен моей родине. Я люблю свою родину; путешествия отнюдь не делают меня космополитом. Я заложил бы душу мою, чтобы быть полезным моей стране. Но скажи, как я смогу это сделать, служа в проклятой канцелярии и окруженный всякой сволочью. Дело в том, что наши чиновники сидят повсюду, даже в министерствах.
Затем ты мне пишешь, что можно получить образование, не покидая своей комнаты. Я согласен, знаменитый философ Кант никогда не покидал своего Кенигсберга. Но можно это делать повсюду, исключая Россию. Толпа книг запрещена у нас, и мы ни за какую цену не можем их получить. <…> наши университеты – это школы, а наши профессора – манекены или святоши, как, например, досточтимый Погодин [историк М.П. Погодин]. И может быть, это даже не их вина. Ведь именно правительство своей медвежьей лапой закрывает им рот и запрещает говорить правду. Наша нынешняя литература не больше и не меньше, как проститутка. Это [Н.А.] Полевой, [Н.В.] Кукольник, которые продают свою Музу и свои стихи за перстни и монаршее благословение. <…> что мы должны читать, какие имена можем мы назвать с тех пор, как умерли Пушкин и Марлинский [А.А. Бестужев]. Какого‐нибудь иезуита Кукольника, запойного пьяницу и святошу одновременно? Какого‐нибудь Полевого, который торгует своим талантом!? Какого‐нибудь [Э.И.] Губера, который философствует, сочиняет стихи, делает переводы и все это ничего не стоит? Какого‐нибудь [О.И.] Сенковского, который первоклассный плут и, к тому же, шулер? Какого‐нибудь [П.П.] Каменского, который не знает, что говорит и который делает долги ловчее, чем прозу. [Ф.В.] Булгарин, грязный автор, для которого я не найду достаточно мерзкого определения? [Н.И.] Греч, старая перечница? Слава богу, что я далеко от моей родины! В моей стране мне бы пришлось плакать и умереть от ярости, наблюдая непредвзятым взглядом все, что там делается1180.
Далее началось расследование. Было установлено, что княгиня А. Кудашева состоит в переписке с братом, студентом Г.А. Токаревым, находящимся в Германии. Княгиня обратилась с письмом к Л.В. Дубельту, прося о снисхождении к двадцатилетнему юноше, освободившемуся за границей от строгого надзора. Видимо, Дубельт сделал надпись: «Надо поберечь юношу, но все‐таки вразумить его». В свою очередь, император 4 июля 1841 года повелел вернуть студента в Россию. Требование о возвращении молодого человека канцлер К.В. Нессельроде направил русскому посланнику в Дрездене П.Я. Убри. 6 (18) августа Токарев дал расписку о немедленном выезде на родину, «как только состояние его здоровья это позволит», представив два врачебных свидетельства. 23 марта 1842 года Нессельроде информировал Бенкендорфа о том, что Токареву выдан паспорт на проезд в Москву. 27 марта Николай I в ходе всеподданнейшего доклада распорядился учредить за Токаревым по возвращении его в Россию строгий секретный надзор. Токарев прибыл в Москву 21 мая 1842 года и поселился в доме своей тетки, княгини Е.Г. Бибарсовой, под надзором жандармов.
В последующее время наверх регулярно шли доклады о поведении поднадзорного, который служил в архиве Министерства иностранных дел. 31 августа 1844 года Токарев обратился с просьбой снять с него негласный надзор, ибо «по молодости своей навлек на себя справедливый гнев Правительства, и теперь полиция всюду преследует меня своим надзором». Одновременно к шефу жандармов графу А.Ф. Орлову написала княгиня Бибарсова. Тот наложил резолюцию: «Сделать справку и доложить мне». Канцелярские жернова пришли в движение. Был запрошен московский военный губернатор князь А.Г. Щербатов. 30 сентября того же года начальник 2‐го округа Корпуса жандармов генерал-майор С.В. Перфильев доносил Орлову, что Токарев «в настоящее время ведет жизнь против прежнего скромнее», занятия его «заключаются в литературе; выдавая себя за писателя он издал брошюрку своих стихотворений и переводов под заглавием “опечатки” и, как говорят, пишет какой‐то роман». Здесь же были указаны знакомые Токарева, с которыми он в то время встречался. В заключение признавалось, что «в образе мыслей Токарева ничего предосудительного не замечается, и он в суждениях о правительстве весьма осторожен». 9 октября Орлову писал князь Щербатов, ссылаясь на обер-полицмейстера, по словам которого «Токарев поведения хорошего, <…> в образе мыслей его ничего вредного не замечено и… он всегда бывает в обществе хороших людей». В результате 15 октября 1844 года государь согласился с прекращением надзора за Токаревым. Об этом было сообщено генерал-майору С.В. Перфильеву, министру внутренних дел Л.А. Перовскому и княгине Е.Г. Бибарсовой1181.
Выше я уже рассказывал о том, что с 1805 года был установлен надзор за перепиской членов бывшего грузинского царского дома. К началу 1830‐х годов в Петербурге проживали сыновья Ираклия II Юлон и Парнаоз, его внуки Дмитрий и Луарсаб Юлоновичи, а также сыновья Георгия XII Давид, Баграт и Теймураз; в Москве – дети Георгия XII Илья, Михаил, Окропил. В ноябре 1830 года в Тифлисе возникло тайное общество во главе с А. Орбелиани (внуком Ираклия II) и Е. Эристави. Заговорщики вынашивали идею восстановления грузинского царства и поддерживали связь с царевичем Окропилом. Заговор был раскрыт в декабре 1832 года. Военному суду были преданы тринадцать человек, приговор вынесли 10 февраля 1834 года. Он был довольно мягкий: военных разжаловали, перевели в другие части, гражданских лиц выслали в Россию. Впоследствии А. Орбелиани стал генерал-майором, Е. Эристави – полковником и начальником Горийского уезда1182. А в 1833 году следствием этих событий стало повеление об усилении надзора. В 1834 году военный министр А.И. Чернышев представил государю список лиц, причастных к заговору. А.Н. Голицыну было дано указание о наблюдении за корреспонденцией этих лиц. Но в данном случае за тринадцать лет не удалось добыть «ни одного, хотя малейшего замечательного политического факта». К тому же приходилось преодолевать существенные неудобства. Дело в том, что в Московском почтамте, через который в основном и шла данная переписка, отсутствовал переводчик с грузинского. Письма пересылались в Петербург, где читались приглашенным чиновником Азиатского департамента МИДа. В результате проходило пять-шесть дней, пока письма возвращались в Москву и выдавались получателям. Все это возбуждало «неудовольствие и подозрение». Поэтому 17 августа 1847 года Николай I согласился с прекращением перлюстрации этих лиц1183.
1 февраля 1842 года Николаю I было доложено о трудах почтмейстера в городе Рени Филатова, который успешно занимался перлюстрацией, выучив болгарский язык. Некоторые из присланных им выписок были представлены императору. В частности, перлюстрация в Рени в начале того же года открыла «заговор с целью восстания болгар против турецкого правительства»1184.
5 мая 1848 года В.Ф. Адлерберг писал главе III Отделения и шефу жандармов А.Ф. Орлову, что от виленского почтмейстера прислано письмо на имя жителя города Рахова Минской губернии Ф. Здзяховского. Письмо это из Парижа и написано шифром. По некоторым разобранным местам можно предположить, что адресат «имеет с посылателем письма сношения для вредной цели». Поэтому почтмейстерам в Вильно, Житомире, Новоселицах (на реке Прут), Одессе и господину Блюму (перлюстратору при Киевской почтовой конторе) дано было указание иметь наблюдение за перепиской Здзяховского. В случае пересылки шифрованных писем их следовало отправлять главноуправляющему Почтовым департаментом1185. 16 мая того же года поступило сообщение, что в Московском почтамте учреждено наблюдение за перепиской некоего Владислава Высокерского, служащего по ведомству путей сообщения. Перлюстраторам в его письмах многое показалось подозрительным: наличие подробной карты России, рассуждения о польском восстании 1830–1831 годов и предположение о возможности подобного в будущем. Было решено поручить главе ведомства графу П.А. Клейнмихелю «обращать внимание на его [Высокерского] поведение и поступки»1186.
Осенью 1848 года, пожалуй, впервые последовало высочайшее распоряжение о наблюдении за перепиской крестьян. Нижегородский военный губернатор князь М.А. Урусов обратился с ходатайством к Адлербергу о просмотре переписки крестьян деревни Осинки Васильского уезда с их поверенным в столице. По утверждению губернатора, эти крестьяне «уклоняются от законной власти» помещика Киреевского и «домогаются… свободного состояния». Их интересы в Петербурге представляли «избранные ими из среды своей поверенные» (возможно, оброчные крестьяне). 31 октября Николай I утвердил предложение Адлерберга сообщать князю Урусову из перлюстрации то, что «относится к предмету, по которому нужно следить за сей корреспонденцией», и делать это каждый раз по высочайшему повелению1187.
