А в общем (Мария Паппер — Ходасевич — я) еще один акт Максиного миротворчества. Я его, кстати, нынче видела во сне всю ночь, в его парижской мастерской, где я никогда не была, и сама раскрывала окно и дверь от его астмы.
Рукопись получила. Корректуру Вишняку — самое позднее — завтра. Я сейчас, после всей прозы, дорвалась до стихов и с величайшим трудом отрываюсь.[1467]
Всего лучшего! Спасибо еще раз за деньги к терму.
А в Булонь нам нужно непременно — хоть под булоньские каштаны — ибо Мур с 1-го окт<ября> начнет ходить в гимназию, к<отор>ая мне, кстати, очень понравилась. (Была на акте.)
Желаю Вам, милый Вадим Викторович, хорошего лета и полного отдыха от рукописей. Пускай Вишняк почитает!
МЦ.
9-го сент<ября> 1933 г.
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
Посылаю Вам своего «Дедушку Иловайского», которого не приняли в Последних Новостях, как запретную (запрещенную Милюковым) тему. «Высоко-художественно, очень ценно, как материал, но…» — вот точный отзыв Милюкова. Если эта тема у Вас не запрещена, что Вы скажете об этой вещи для С<овременных> 3<аписок>? Это — только 1-ая ч<асть>, к ней приросла бы 2-ая, где бы я дала арест, допрос и конец старика (1918–1919 гг.) и очень страшный конец его жены — как в страшном сне.
Вообще, мне бы для маленькой, но исчерпывающей повести — и даже были, которую я бы хотела написать об этом страшном доме, нужно было бы 2 листа. Дала бы судьбы детей, жен, — комнаты, жившие в таких домах не менее сильно, чем люди, дала бы огромный сырой (смертный!) сад, многое бы дала, чего здесь и не затронула. (Для газеты писать — одно горе! Все время считаешь строки и каждый раз — неверно! Но очень приятны растроганные отзывы (даже Бунина!) о моем «Музее», напр<имер>. Значит, этот мир кому-то нужен.)
Если бы имя Иловайского кого-нибудь из Редакции устрашило или оттолкнуло (не думаю: вы все другого поколения, а Милюков с ним, очевидно, повздорил лично! Кстати, Иловайскому бы сейчас было больше ста лет!) Итак, если дело в имени, готова назвать вещь «У Старого Пимена» — по названию московского тупика, в котором он жил.
Мне очень жаль было бы, если бы эта вещь пропала, я над ней очень старалась, и тема, по-моему, стóящая. Ведь раз вещь кончилась, неужели она не вправе была быть? Раз она была.
Не понимаю политического подхода Милюкова к явлению, данному явно в области жизненной, человеческой и даже мистической. (Ведь мой Иловайский — жуток! Эту жуть, в истории его жен и детей, в их смертях — усилю.)
Очень жду Вашего ответа. Если были бы маленькие, чисто-словесные, загвоздки (там есть одно место насчет «либеральных гимназий») — отметьте сразу, если дело в словах и этих слов немного — пошла бы на уступки. Но на мой взгляд — все приемлемо, если только не оттолкнет имя, которого ни изменить, ни заменить не могу.
Рукопись посылаю только на просмотр и очень прошу, милый Вадим Викторович, вернуть заказным — в тóм или инóм случае.
Сердечный привет. Довольны ли своим летом? Я писательским — да, человеческим — нет: до тоски хочется новых мест, и не столько новых, как — просторных!
МЦ.
М. б. скоро будем соседями.
19-го сент<ября> 1933 г.
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
Очень рада, что мой Иловайский Вас не устрашил, т. с. м. б. и устрашил, но иначе. (Он, по-моему, должен устрашать, и мой, семейный, еще больше чем тот, общественный.) Вторая часть будет куда сильнее: антитеза с цветущими умирающими детьми, жизнь вещей в доме… Особенно страшна смерть жены, когда-то — красавицы, — одной, с сундуками в полуподвальной комнате, где день и ночь горел свет… Ее зверски убили, надеясь на «миллионы» и унеся 64 руб<ля> с копейками… (1929 г.) Словом, напишу хорошо, потому что очень увлечена. А когда-нибудь (не сейчас, сейчас я вся в семейном) с удовольствием дам в С<овременные> 3<аписки> весь свой материал о Блоке — много и интересно.
Итак, скоро примусь за Дедушку. Сейчас кончаю Музей и отца.
Всего лучшего.
МЦ.
8-го Окт<ября> 1933 г.
Дорогой Вадим Викторович,
Самое глубокое и растроганное спасибо за помощь. Адр<ес> Ремизовых попытаюсь нынче же достать у Евгении Ивановны (быв<шей> Савинковой),[1468] она о ремизовских делах очень печется и, наверное, знает.
О рукописи.[1469] В черновике она у меня очень большая и, конечно, вся не поместится.
Теперь, очень прошу Вас, милый Вадим Викторович, определите мне ее предельный размер в печатных буквах.
Моя мечта была бы — 2 полных печатных листа (лист — 40.000 букв?) на всё, с уже у Вас имеющимся, которое (1-ая ч<асть> очень прошу мне выслать возможно скорее — у меня там ряд неточностей.
Еще раз спасибо за подмогу.
Сердечный привет
МЦ.
<Приписка на полях:>
Р. S. Можно мне будет попросить об отдельных оттисках Макса: 2-го, а по возможности и 1-го? (если еще не разбит шрифт).
12-го Окт<ября> 1933 г.
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
Дорогой Вадим Викторович,
Все получила: аванс, доплату, журнал, оттиски. Бесконечно-тронута. Обе расписки прилагаю.
Иловайского (цельного) вышлю не позже как через две недели, может быть — раньше. Как Вы думаете, не лучше ли назвать вещь (по названию 2-ой ч<асти> Дом у Старого Пимена, чтó отчасти избавляет ее от излишней «историчности» (ассоциации с учебником истории). Ваш журнал — от нареканий либеральных читателей и прибавляет ей человечности: вечности.
Мне такое название больше нравится: оно глубже, шире, внутреннее и больше соответствует теме: истории дома, не самогó Иловайского.
Итак, еще раз спасибо. Убеждена, что 2-ая ч<асть> Вам понравится, т. е. Вас взволнует. Мне ее, иными поздними часами, даже жутко писать.
Всего лучшего
МЦ.
11-го ноября. Armistice[1470] (а у нас война — никогда не кончилась!..)
Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
— Вот. —
Остается еще хвост, который не позже четверга. Про Мура подробно — тогда же. Спасибо за добрый помысел.
Поздравляю с Буниным.[1471] (С Верой Муромцевой мы — почти родня: через Иловайских.)
Исписала все чернила. До свидания!
МЦ.
Хвост — 20 страниц.
_______
Вставку на 11 стр<анице>. (Цитата с глазом Митридата) пришлю с четверговым.
I Дедушку пришлось переписать — очень затаскался и выглядел не древностью, а ветошью.
_______
На Пимена потеряла 3 фельетона в Посл<едних> Нов<остях>, т. е. 600 фр., — но двух вещей зараз никогда писать не могла, — лучше ни одной (чего никогда не было!) Последние дни у нас перегорело все электричество, писала как Д<митрий> И<ванович> при свече, в дыму гаснущей печки. Но все это — но и это пройдет (Соломонов перстень).[1472]
<Около 16-го ноября 1933 г. >
Милый Вадим Викторович,
Наконец — конец.
Вписку про глаз — прилагаю.
Мой сын Мур учится в Ecole secondaire de Clamart,[1473] в 9 кл<ассе> за плату 75 руб. в месяц. Если нужно будет свидетельство от директора — пришлю. Платить мне невмоготу, а переехать в Булонь (русск<ая> гимназия) не могла по той же причине. Надеюсь — будущей осенью. Вообще — надеюсь.(??)
Всего доброго
МЦ.
Р. S. У меня есть две квитанции за его учение: Октябрь и Ноябрь.
9-гo декабря 1933 г.
Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
(Обращаюсь одновременно ко всей Редакции)
Я слишком долго, страстно и подробно работала над Старым Пименом, чтобы идти на какие бы то ни было сокращения. Проза поэта — другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия (усердия) — не фраза, а слово, и даже часто — слог. Это Вам подтвердят мои черновики, и это Вам подтвердит каждый поэт. И каждый серьезный критик: Ходасевич, например, если Вы ему верите.
Не могу разбивать художественного и живого единства, как не могла бы, из внешних соображений, приписать, по окончании, ни одной лишней строки. Пусть лучше лежит до другого, более счастливого случая, либо идет — в посмертное, т. е. в наследство тому же Муру (он будет БОГАТ ВСЕЙ МОЕЙ НИЩЕТОЙ И СВОБОДЕН ВСЕЙ МОЕЙ НЕВОЛЕЙ) — итак, пусть идет в наследство моему богатому наследнику, как добрая половина написанного мною в эмиграции и эмиграции, в лице ее редакторов, не понадобившегося, хотя все время и плачется, что нет хорошей прозы и стихов.
