Письмо незнакомой читательницы:
«Нынче летом жила я в Мисхоре. На морском берегу невдалеке от меня расположилась обнаженная красавица. Глядя на нее с восхищением, я невольно повторяла стихи:
Все в ней гармония, все диво…
Каждая линия ее прекрасного тела была так благородна, что нельзя было не вспомнить античную статую. Через три дня красавица заговорила со мной и сразу показалась мне уродиной. Слова ее были такие:
— Ну и взопрела я на этом пляжу!»
И мне вспомнился другой такой же случай.
Какая-то «дама с собачкой», одетая нарядно и со вкусом, хотела показать своим новым знакомым, какой у нее дрессированный пудель, и крикнула ему повелительно:
— Ляжь!
Одного этого ляжь оказалось достаточно, чтобы для меня обозначился низкий уровень ее духовной культуры, и в моих глазах она сразу утратила обаяние изящества, миловидности, молодости.
И я тут же подумал, что если бы чеховская «дама с собачкой» сказала при Дмитрии Гурове своему белому шпицу: «Ляжь!», Гуров, конечно, не мог бы влюбиться в нее и даже вряд ли начал бы с нею тот разговор, который привел их к сближению.
В этом ляжь (вместо ляг) отпечаток такой темной среды, что человек, претендующий на причастность к культуре, сразу обнаружит свое самозванство, едва только произнесет это слово. Что, например, хорошего мог я подумать о том престарелом учителе, который предложил первоклассникам:
— Кто не имеет чернильницы спереду, мочай взад!
И о студенте, который сказал из-за двери:
— Сейчас я поброюсъ и выйду!
И о той любящей матери, которая на великолепнейшей даче закричала дочери с балкона:
— Не раздевай пальта!
И о том прокуроре, который сказал в своей речи:
— Товарищи! Мы собрались здеся вместе с вами, чтобы навсегда покончить с уродствами нашей жизни. Вот здеся перед вами молодой человек…
И о том директоре завода, который несколько раз повторял в своем обращении к рабочим:
— Нужно принять девственные меры.
Тамбовский инженер С. П. Мержанов сообщает мне о неприязни, какую он почувствовал к одному из своих сослуживцев, когда тот написал в докладной записке:
«Отседова можно сделать вывод».
«Также я хорошо понимаю, — продолжает т. Мержанов, — известного мне студента, который сразу охладел к любимой девушке, получив от нее нежное письмо со множеством орфографических ошибок».
Очень поучителен случай, рассказанный основателем ленинградского ТЮЗа, маститым режиссером А. А. Брянцевым. Ему позвонили из школы:
— Вам зво́нит преподавательница…
— Не верю, — прервал Александр Александрович и повесил трубку на рычаг.
Через минуту снова звонок, и снова:
— Вам зво́нит преподавательница…
— Не верю! — И трубка опять повешена.
В третий раз звонок:
— Товарищ Брянцев, вам зво́нит преподавательница. Почему вы не верите?
— Не верю, чтобы преподаватель мог так неправильно говорить — зво́нит (а не звони́т), — ответил в последний раз А. А. Брянцев.
Повторяю: прежде, лет сто назад, грешно было бы сердиться на русских людей за такие извращения речи: их насильственно держали в темноте. Но теперь, когда школьное образование стало всеобщим и с неграмотностью покончено раз и навсегда, все эти ляжъ и мочай не заслуживают никакого снисхождения.
«В нашей стране, — справедливо говорит Павел Нилин, — где широко открыты двери школ — и дневных и вечерних, — никто не может найти оправдание своей неграмотности».
Поэтому никоим образом нельзя допустить, чтобы русские люди и впредь сохраняли в своем обиходе такие уродливые словесные формы, как булгахтер, ндравится, броюсъ, хочем, хужее, обнаковенный, хотит, калидор.
Или сорняки более позднего времени: бронь, инциндент, я заскочу к вам на пару минут и т. д.
II
Правда, наш язык до сих пор ощущается многими как некая слепая стихия, которой невозможно управлять.
Одним из первых утвердил эту мысль гениальный ученый В. Гумбольдт.
«Язык, — писал он, — совершенно не зависим от отдельного субъекта… Перед индивидом язык стоит как продукт деятельности многих поколений и достояние целой нации, поэтому сила индивида по сравнению с силой языка незначительна».
Это воззрение сохранилось до нашей эпохи.
«Сколько ни скажи разумных слов против глупых и наглых слов, как ухажер или танцулька, они — мы это знаем — от того не исчезнут, а если исчезнут, то не потому, что эстеты или лингвисты возмущались» — так писал еще в 1920-х годах один даровитый ученый.
«В том и беда, — говорил он с тоской, — что ревнителей чистоты и правильности родной речи, как и ревнителей добрых нравов, никто слышать не хочет… За них говорят грамматика и логика, здравый смысл и хороший вкус, благозвучие и благопристойность, но из всего этого натиска грамматики, риторики и стилистики на бесшабашную, безобразную, безоглядную живую речь не выходит ничего».
Приведя образцы всевозможных речевых «безобразий», ученый воплотил свою печаль в безрадостном и безнадежном афоризме:
«Доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение».
В прежнее время такой пессимизм был совершенно оправдан. Нечего было и думать о том, чтобы дружно, планомерно, сплоченными силами вмешаться в совершающиеся языковые процессы и направить их по желанному руслу.
Старик Карамзин очень точно выразил это общее чувство смиренной покорности перед стихийными силами языка:
«Слова входят в наш язык самовластно».
С тех пор крупнейшие наши языковеды постоянно указывали, что воля отдельных людей, к сожалению, бессильна сознательно управлять процессами формирования нашей речи.
Все так и представляли себе: будто мимо них протекает могучая речевая река, а они стоят на берегу и с бессильным негодованием следят, сколько всякой дребедени и дряни несут на себе ее волны.
— Незачем, — говорили они, — кипятиться и драться. До сих пор еще не было случая, чтобы попытка блюстителей чистоты языка исправить языковые ошибки сколько-нибудь значительной массы людей увенчалась хотя бы малейшим успехом.
Но можем ли мы согласиться с такой философией бездействия и непротивления злу?
Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его коллективному разуму?
Пусть философия бездействия имела свой смысл в былые эпохи, когда творческая воля людей так часто бывала бессильна в борьбе со стихиями — в том числе и со стихией языка. Но в эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?
Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею.
Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях.
Я уже не говорю о множестве газет и журналов — районных, областных, городских, — подчиненных единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.
Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором — и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер.
«В истории литературных языков, — напоминает ученый В. М. Жирмунский, — неоднократно отмечалась роль грамматиков-нормализаторов, сознательные усилия теоретиков языка, выступавших с определенной языковой политикой и боровшихся за ее осуществление. Борьба Тредьяковского и Ломоносова, шишковцев и карамзинистов в истории русского литературного языка и русской грамматики… и мн. др. свидетельствует о неоднократном влиянии создателей языковой политики на языковую практику».
Еще в 1925 году профессор Л. Якубинский писал:
«Едва ли следует сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, полагаясь на „естественный“ ход вещей. Необходимо руководить развертывающимся процессом, учитывая все его особенности… Задача государства в этом отношении — оказать реальную поддержку исследовательской работе лингвистов», и т. д.
Таково же было в 20-х годах мнение другого ученого — профессора Г. Винокура.
