Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мы с Леной сидим в кухне и пишем письма – уже не друг другу, а вам. Надеюсь, что очень скоро мы точно так же с вами будем сидеть ну пусть не на кухне, в роскошной квартире, и писать письма в Москву.

Поразительно интересная жизнь, кажется, я способна ее принимать во всем, и в трудностях, которые она создает, почти что нарочно, в самом ее замысловатом течении столько простого смысла, что когда видишь его, когда открыт ему, – чувствуешь головокружительную свободу. Свободу приятия. Я бы мечтала, мама, чтобы ты поправилась душевно, ведь ты – моя мама. Я у тебя позаимствовала все эти возможности, и наша природа одна, – ты должна скоро выздороветь. Главное, не думай, что все в жизни окружающих зависит от твоих усилий. И не винись, ты ни в чем не виновата. Разве в том, что тебе дан талант, это всегда трудно, в повседневности.

Мамуль, Ленка уже уходит сдавать письма, так что это вышло куцым, но вполне, думаю, понятным посланием из Иерусалима, где все так и нет дождя, в Москву, где снег и холод. ‹…›

Моя родная, единственная, лучше которой нельзя придумать! Леночка! Будь хоть за меня спокойна, мне гораздо лучше, я бы даже сказала: мне хорошо!

Только теперь, ретроспективно, понимаю и вижу, на какой чудной земле я была! В памяти всплывают все места и подробности, которых я как бы не видела, была безразлична из-за своего жуткого недомогания. Я и к тебе и к детям не могла проявить то чувство, то внимание, которое во мне, – все как бы было отодвинуто, загнано куда-то тревожной депрессией. Такая моя судьба дурацкая – все ополовинивается и даже на три четверти отрезается. Так и с сумкой Билла. Грабеж бессмысленный. Например, один кроссовок остался, другой взяли, и так – со всем. Одну банку крема, две банки молока, супы, детям посылка. Но Яне[46] в полуопустошенный пакет я сунула банку с кофе, штанишки и супы. Папе отдала одну банку молока, 2 – исчезли. Ну я совершенно об этом не тоскую. ‹…› «Я радуюсь, когда теряю вещи»[47]. Это стихотворение я не зря написала. Здесь меня ожидала большая публикация – полстраницы – в Литературке, и верстка моей книги совписовской[48]. Вычитывать пока не могу, но Машка и Семен вычитали. Семен же здесь чувствует себя дурно, его шатает, и почему-то очень недомогается. Но так потрясен Израилем, что он злится, когда ему задают низко-бытовые вопросы – что почем, а не что это за страна.

‹…› Жаль маму, вчера вместе с Джаником[49] ездили в больницу. Она держится молодцом, очень тебя благодарит за кофту, расспрашивала о тебе и детях, просила передать приветы и поцелуи. Страшно думать о, кажется, неминуемой утрате. Врачи говорят, что ничего сделать нельзя уже. Вот это действительно горе, и никаким пониманием возраста его не унять. Особенно когда знаешь и видишь, какие боли претерпевает твоя мать, как цепляется мужественно за жизнь! И при всем этом, например, «болеет» за Каспарова: «Инночка, а здесь все хотят выигрыша Карпова, ты же видишь, что за контингент здесь – одни коммунисты!»

‹…› Обратный путь от вас был очень тяжел – всю ночь в душнейшем закутке в Будапеште (Семен принимал нитроглицерин и не однажды, и трехчасовое ожидание – розыск багажа.) М.б. у него и депрессия в какой-то мере, уж очень ему не хотелось уезжать, из Иерусалима – особенно. Но, увы, у него амбиции – бытовые, не литературные, да и понятно – как-никак ему в будущем году – 80 лет. ‹…›

‹…› Мы тут тоже не скучаем. Я была в Европе по делам выставки, вернулась с полпути из-за войны. В Иерусалиме, в принципе, не напряженно пока, разве что сигналы тревоги, обращенные к жителям Израиля, будят всех, мы ждем, что скажет наш герой, Нахман Шай, о результатах очередной атаки Саддама Хусейна. Тель-Авиву достается, а там, как ты знаешь, живет Билл, так что во время тревоги мы перезваниваемся, – эти моменты не очень приятны.

Дети любят Израиль, говорят на иврите, стойко переносят происходящее. Вообще, надо тебе сказать, что в такие минуты проявляется характер народа, и этот народ мне очень стал близким, мне нравится сдержанность израильтян, их чувство собственного достоинства, их сплоченность, в которой нет стадности, а есть семейственность, чувство ответственности за детей. Дети только недавно пошли в школы, до этого же для них были организованы специальные телепередачи, взрослые, педагоги и воспитатели, приходили к детям домой, работала телефонная служба, любой ребенок мог позвонить в любой момент, если ему было страшно или тревожно, а родителей нет дома, например, и с ним беседовали и утешали его прекрасно. Словом, каждый делал все, что мог. Психологически трудней всего тем, кто прошел концлагеря, а таких в Израиле очень много, для них угроза газовой атаки, противогазы, сирены – испытание, поскольку это возвращает их память к Освенциму, к чувству незащищенности и пассивному ожиданию.

Дорогая моя доченька! На твое одно письмо, которое, слава Богу, получила, отправляю тебе второе. Сейчас не знаю, где ты, возможно в Вене. Очень волнуюсь за детей и за тебя, в связи с ультиматумами Саддама Хусейна и встречными – волнуюсь за всех. Но почему-то надеюсь, что победа будет за Вами. Дай-то Бог!

Леночка, тебе большой привет от мамы, которая очень плоха. Вчера весь день была у нее. Бедненькая, как она героически переносит адские боли! Срывается на плач очень редко, оттого еще более жалко ее. Да и вообще: мать – это мать, и никто в мире ее не может заменить, как бы с детства ни складывалась судьба. Завтра тоже буду с ней, она сейчас дома. В больнице ей было очень плохо, сестры медицинские – не дети. А тут все-таки ласка и ежеминутный уход. Мне, конечно, очень трудно, разрываюсь между мамой и Семеном, у которого участились головокружения и слабость и который если жалуется на что-нибудь, то только мне. ‹…›

Сегодня 15-ое[50], особый день, когда все мои мысли и чувства с Вами. Дай Бог вам мужества и победы. Пусть всех-всех сохранит Господь. ‹…›

Дорогая мамочка! Сегодня получила твое письмо от 15 января. Тогда я еще была в Вене, что теперь кажется мне странным и весьма сомнительным. Два дня в Праге были просто сюрреалистическим кошмаром, когда никто не разрешил мне даже переписать инвентарные номера рисунков. ‹…› Со мной обошлись как в дурном сне Кафки, сказали, что я должна забыть дорогу в музей, что никто никогда не позволит мне здесь «шпионить на сионизм» и т. д. и т. п. Короче, они вели себя совершенно непозволительно, уж не говоря о том, что стащили с моего стола список 20 имен детей из комнаты 28, который я наконец обнаружила в Вене, в дневнике Хельги Поллак, в ее доме в Венском лесу. Для этого я проделала долгий путь, а они просто взяли и стащили со стола список, на что он им сдался? Словом, мой роман с Прагой окончен, видно, так нужно было, для завершения цикла. Прага – первое ощущение свободы – крушение свободы под нашим режимом – двадцать лет режима – возврат свободы – ощущение пустоты – кризис.

Вместе с тревогой за Израиль это довело меня до истерики, я успокоилась только тогда, когда вернулась в Вену. В Вене было тревожно за Израиль, но не было ощущения полного бесправия. В Израиле я пришла в себя. Вот уже три дня, как не было сирены и мы не сидели в противогазах. ‹…›

‹…› Вчера Орна (учительница иврита) сказала: в Пурим война должна быть кончена, и Саддам разделит участь Амана. Все точно, только неизвестно, как скоро Саддам уйдет со сцены. Конечно, это символично, что война кончается Пуримом для евреев, карнавалом газовых масок.

Сейчас утро. Птички поют после дождя, со страны как бы постепенно сходит напряжение, однако телевизор и радио еще приковывают внимание, – появились новые герои дня, такие как Нахман Шай, молодой красивый наш парнишка-генерал, его лицо и голос (лицо сбоку в рамке) сопровождали нас всю войну, он объявлял тревогу, сообщал новости, предлагал нам «ахшав лишмоа кцат музика», что значит, сейчас послушаем немножко музыки, а потом он, Нахман, скажет нам, что случилось и есть ли повреждения и жертвы. Кто-то рассказал мне в Яд Вашем, что дети так привыкли ждать тревогу и засыпать только после нее, что родители записали на магнитофон сирену и голос Нахмана Шая, – прослушав все это, надев и сняв противогаз, дети засыпали.

Твое письмо о том, что Семен Израилевич болеет, я получила на следующий день после того, как мне приснилось, что он болеет, во сне я пыталась уговорить тебя прислать мне телеграмму, по которой я смогу вылететь, чтобы помочь тебе за ним ухаживать. ‹…›