Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Я бы мечтала об одном – чтобы вы приехали к нам навсегда. Наша осада кончится, а вот ваша – не уверена. Больше всего боюсь железного занавеса. ‹…›

Дорогая мамочка! Вчера от папы узнала, что вы похоронили Раису Сумбатовну и что это случилось уже 10 дней тому назад. Он точно не помнил, какого числа. Бросилась звонить тебе домой, а вы в Переделкине, а телефона тамошнего у меня нет. Надо сказать, что я встала с таким тяжелым сердцем сейчас, потом поняла, почему – это чувство осиротелости, несмотря на то что у меня только в последние годы появилось к бабушке (даже сейчас я неуверенно пишу это слово) особое отношение, очень поздно я осознала эту простую связь между нею, тобой и мной. Сейчас я вижу, откуда это простодушие, желание, чтобы всем было хорошо, попытки все уладить ‹…› и даже оптимизм, вернее, не оптимизм, а некая лихость по отношению к жизни, которая тоже была подавляема системой. ‹…› Вспоминаю ее восьмидесятилетие, ресторан, всех детей и внуков, ее счастливые глаза… Все это было делом ее женской жизни, это как для писателя, наверное, увидеть вдруг все свои книги и их героев в театральных костюмах… У нее была сильная интуиция, понимание судьбы, времени, наверное, в ней была такая цельность, и потому в тумане революций, чисток, застоя и гласности ей удалось удержать свое сознание от расщепления. ‹…› Я бы очень хотела быть сейчас с тобой, говорить о бабушке, вспоминать вместе. ‹…› Держись, мамочка, я не знаю, что еще сказать тебе. ‹…›

Милая моя доченька! Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу! Кончилась война, и Израиль снял противогазы, и мои дети не играют, надев их, в поддавки. Но это не значит, что я в слепой эйфории. Много еще трудного впереди с «нашей» подачи. Все-таки «мы» заставили, как там ни крути, связать поражение (отнюдь не окончательное) Саддама с еврейско-арабским конфликтом. Ух, подлые! И все-таки безумная тяжесть-тревога оставила мою душу. Все живы и, надеюсь, здоровы. Сегодня мне приснилось, что я говорю по телефону с тобой и Федей. Только написала эту фразу, и пришел Семен и сказал, что дежурной звонил Григорий Александрович[54] сообщить мне, что ты звонила, у вас все в порядке. Это уже второй раз он мне передает через дежурную, какой добрец-молодец! Дело в том, что мы переболели гриппом, Семена поставила на ноги, а сама малость подкачала. Какой-то странный острый бронхит – раз в три дня знобит и температура дает свечку до 39°. Но это все ерунда, это нормальная болезнь, разве это сравнишь с депрессией и т. д.? А депрессии у меня нет.

‹…› 15 марта, т. е. через неделю будут мамины сороковины, так хочется съездить к ней на могилку, но я не уверена, что мне уже можно будет выходить. Во всяком случае, я послушно принимаю антибиотики, чтобы суметь отправиться к маме. Никак, никак еще не привыкну к тому, что ее больше нет на земле. 15-го – и день рождения истинный твоего папы[55], дай Бог ему здоровья. Чем дальше, тем жальче мне его, представляю себе, как остро ты его жалеешь! Как скучаешь даже по его занудству.

Теперь не знаю, когда увидимся и увидимся ли вообще. Так складывается жизнь, что ни на кого не могу оставить Семена. Даже когда мама моя умирала, я, конечно, бросала его одного, больного, ездила на Первомайскую, но не как мне хотелось. А хотелось вообще ни на минуту от мамы не отрываться. Это правда. ‹…›

Окно передо мной уже 5-й день солнечное и красивое: часть черепичной крыши коттеджа, две березы и одна липа. Уже пиликает какая-то птица, имени ее не знаю, не представил мне ее никто. Но она именно пиликает, как на скрипке, хотя отрывочно-пунктирно. Что за птица?

‹…› Все-таки надежда на встречу теплится в душе. Иначе для чего бы стоило жить. Но в жизни все может случиться. И, если со мной это случится, что когда-нибудь случается обязательно, умоляю тебя не приезжать. Иначе – не выберешься, ибо все к тому идет. Нет, не моя жизнь, а общая. Я тебе просто спокойно об этом пишу, вовсе не собираясь так скоро уходить туда, куда всякий успеет. ‹…›

Дорогая моя девочка, лучше которой нельзя придумать! Сразу получила 3 твоих письма – какое богатство! – а я не знаю, почему мои письма, а их написала много, – до тебя не дошли. ‹…›

Спасибо тебе за то, что ты написала мне о моей маме. Единственное, в чем ты ошибаешься, так это в преемственности натур: она, я, ты. Меня можно рассматривать как только связующее звено. У мамы лучились глаза, и у тебя лучатся. Я же, хотя и терпелива и жизнестойка, однако, порядочная зануда. Вот уж чего не было в маме и чего, слава Богу, нет в тебе.

‹…› У меня никаких литературных новостей нет, книги в типографии «Совпис», и еще не в типографии «Тайна музыки “Поэмы без героя”». В мае, как ты знаешь, я написала 7 стихотворений, и с тех пор – ни гугу. Да и разве можно в такой подвешенной обстановке чего-нибудь гугукать?

‹…› Уже начались первые признаки весны. Сегодня солнце опять светило, а меж двумя письмами было промозгло-облачно. Вот привезла Машка от тебя письма – и опять все засияло. Ночью еще мороз –12–14°, а днем +2+4, и уже течет с крыши, появились еще какие-то птицы, а та, что играла на скрипочке пунктиром, вдруг исчезла. Действительно, каждый день длится бесконечно, спасибо, хоть читать могу. И целый день проходит в чтенье – то Гумилева письма о русской поэзии, то детектив. В журнале Знамя № 2 прочла нового писателя – Илью Митрофанова. Повесть «Цыганское счастье». Талант чудесный – запомни имя. Замечательная вещь. По вечерам слушаю «врагов», что-то последнее время слышимость резко ухудшается. Но теперь я не сижу целый день у транзистора, гадая о вашей судьбе, содрогаясь и трепеща. Стало спокойней в этом смысле и для меня, как для вас. ‹…›

Веснушечка моя, моя хлопотушечка! ‹…› Сегодня ровно год, как я плакала вам вослед в Шереметьевском аэропорту. Но все-таки две недели в ноябре – декабре мы виделись почти ежедневно. И все-таки этот год мне кажется вечностью, так я натревожилась, натосковалась по тебе. И по детям. Да, пространство между нами почти неодолимое, зато я знаю, что вы лишены комплекса сов[етских] евреев. Это очень важно. Конечно же, думаю, что тебе еще не так-то легко без постоянной русской речи. Но, может быть, я заблуждаюсь, примеряя тебя на себя. Мне, не знающей никакого другого языка, кроме русского, очень трудно было бы очутиться вне языковой ауры.

‹…› Утрата мамы оставила в моей душе неизгладимый след – вину перед ней, надобность в ней, ожидание ее телефонных звонков. Страх за Семена еще больше усилился. И вот на моих душевных весах прошлое, и настоящее, и будущее. Наверное, именно поэтому я заговорила об изучении языков. В общем – сама понимаешь. Мне кажется, что никто так глубоко, как ты, меня не понимает и не может понять. Единственное недоступное твоему пониманию – это мое душевное недомогание. Это никому, не испытавшему подобное, не дано понять. И слава Богу, и дай Бог, чтоб тебе всегда был бы непонятен страх беспричинный, как там это ни называй… ‹…›

Дорогая мамочка! Вчера исполнился год, как мы здесь. Это веха. Этот год был длинным, как жизнь, и коротким, как мгновенье. Америка, Европа, две выставки, планы, прожекты, архивы, иностранные языки, папа, редактура переводов, а по сути, переписывание множества переводов с тарабарского на русский, а сегодня я написала рассказ, написала-то его вчерне еще год назад, а сегодня написала заново. Сюда же еще стоит отнести противогазы, сирены, каталог Фридл, в четверг еду в Хайфу снимать Наву Шён, приму Терезина и здешнего театра Хабимы.

‹…› Вчера началась буря. Дождь такой крупный, по звуку ударов о стекло похож на град. Ветер штормовой, облака с космической скоростью носятся над нашим Гило[56], – а думалось – весна, миндаль отцветает, маки, анемоны в камнях кругом, – и на тебе – стихийное бедствие. ‹…›

Начитавшись израильской литературы в переводах (почти сплошь плохих), я осталась в некотором недоумении. Какая-то путаница меж языком и литературой. Поскольку они пишут на современном иврите (имею в виду живой иврит, не книжный, сформированный тысячелетиями), то сам язык становится главным предметом, а это переводы не передают. Но раз это художественная проза, значит, на каком языке ни пиши, в ней должна быть яркая новая мысль, или характеры, или оригинальная их интерпретация. Многие рассказы показались мне то плохим Хемингуэем, то израильским Кафкой, то Борхесом из Цфата или Афулы. Очень мало чувствую я народный характер, или его нет, притом что маленькая страна полна выходцами со всего мира, может, его и быть не должно, этого характера? Или такие процессы не только здесь, есть ли сейчас национальная американская литература или даже шведская? Есть японская, или ее тоже нет на современном этапе? Может, к концу 20-го века мы приближаемся к универсуму, где важно уже не народное лицо, а просто индивидуальное, человеческое, и тогда нет специфики территориальной и этнической? Словом, надо не лентяйничать, а учить иврит.