Дорога далась ему нелегко. Надо было постоянно себя преодолевать. В самом начале ощутил необходимость иметь перед глазами какой-то пример, сильное доказательство: трудности одолимы. «И этот пример я нашел: солдат-пехотинец! Пехота – пехом – пешком от Волги к Берлину… Вся дорога моя стала дорогой этого пехотинца. Хабаровск был на ней сражением под Москвой – надо было выдержать во что бы то ни стало. А Байкал – уже Сталинград: почувствовал силу. На Урале в душе сияли огни салюта Орла и Белгорода, Волга была – как солдату граница. Ну а Москва – это уже победа!»
Ощущение бесконечности земли – одно из главных его впечатлений от путешествия. Самолеты и спутники сделали землю шариком. Но пеший человек шарообразность земли не чувствует. Для него она по-прежнему плоская, такая же, какой была для Дежнева, для Хабарова. «Иногда мне кажется, что это во сне или в каком-то бесконечно длинном фильме я видел Амур с его мостами и островами, на катерке «Бойкий» пересек Енисей, видел лес Забайкалья и сопки над ним, видел степи то скучные – в пору волком завыть, то нарядные и просторные, как океан… Я ел в дороге клюкву и виноград с ветки. В Приморье видел на придорожной грязи след тигра и видел потом на огромных пространствах снега, истоптанные зайцами… Видел, как наступает зима в Забайкалье и как приходит весна в Зауралье. Видел, как лезет в небо морозный дым над домами в Бурятии. Знаю также жару с комарами и не прохладным дождем… В Саянах я шел то с горы, то на гору. И помню острый сквозняк тоннеля длиною в два километра… Сколько перешел речек вброд, по льду, на лодке, по мостам и мосткам? Не знаю, сколько. Много! Вымокал и в проруби, и под дождем… До Урала пил воду, ни о чем не заботясь. Охотники научили: если вода течет – можно пить. Начиная с Урала я перестал доверять текущей воде. В Волге, хотя вода была еще холодна, искупался. Это я себе еще у Амура наметил: искупаться!
Долго шел. В Амурской области видел, как по-над Зеей в китайскую сторону летели с севера гуси. За Омском опять увидел гусей, но теперь они летели с юга на север. Аж защемило сердце. Они к гнездовьям, а я все иду… В ясные ночи в россыпи звезд я наблюдал светлячки спутников. На каком-то из них были наши ребята. (Такое стало обычное дело, что я уже и не помнил, сколько раз за мой переход улетали и возвращались!) Пока я топаю сорок своих километров, сколько космической пряжи навертит эта наша «железка» вокруг Земли! Я для сидящих в ней все равно, что мураш, чей путь по тропе иногда совпадает с моим. В такие минуты тянуло писать стихи».
Семь раз на границах часовых поясов переводил ходок стрелку часов назад («С Казани живу по московскому времени»). Какие места на этом пути показались наиболее живописными? «Юг Красноярского края и горный Алтай!» Какой город запомнился больше всего? «Пожалуй, Елабуга. Может быть, настроение было особое… Большие города ни понять, ни даже осмотреть как следует не было времени. А маленький город и пуще того – село, сельцо, лесной поселок, заимка – в них все на виду: и хозяйство, и сам человек».
«Сколько селений я видел? Не считал. Много. Помечал в дневнике лишь те, что чем-нибудь глаз зацепили. Названием, например». Он обнаружил: вся Россия полна Березовок, Ельней, Тополевок, Сосновок, Осиновок, Загорий и Забугорий, они всюду – от океана и, наверное, до Ленинграда. И есть названия неповторимые. «Они на нитке дороги, как жемчуга. Например, поселок Зима, недавно глухая, а теперь всему свету известная Тында, Тулон, Квиток, Чита, Усолье-Сибирское, Выезжий Лог, поселок Ерофей Павлович («Не все знают, что это – имя и отчество Хабарова. Строителям Транссибирской дороги очень хотелось почтить имя великого землепроходца, но был уже город Хабаровск, вот и решили назвать станцию так необычно).
Шумницкий не просто шел. Он еще и работал!
Примета главная на пути: Дальний Восток и Сибирь строятся! «Дороги, электростанции, электролинии, вышки и «блюдца», телетрансляции, поселки, заводы, плотины, мосты, туннели, пристани, аэродромы – это все скоро и споро обретает права на огромных пространствах».
«С уваженьем глядел я на рельсы и давней железной дороги. Я видел на новой линии в Тынде великолепных ребят и много разных машин. Понял, как трудно класть рельсы в диких местах. А ведь первую нитку, положенную во времена моего деда, пожалуй, даже и прадеда, линию со станциями Зима, Чита, Ерофей Павлович тоже строили русские люди. И это, конечно, был подвиг не меньший, чем нынешний, – были тогда у людей лишь тачки, кирки, лопаты…»
Открытием на пути были приметы жизни и быта людей, сложившиеся за Уралом за многие годы. Все было интересно: где и какие колодцы, где и как ставят дома, что пьют, что едят, какую водят скотину, какие чтут праздники, как говорят, какие песни поют, как встречают и провожают гостя, как хоронят умерших…
Поразила путника-горожанина обыкновенная русская печь. «Это какое-то чудо!» – помечает он в дневнике под живописным рисунком. «Печи начались в Забайкалье, и потом я видел их всю дорогу. На подходе к Москве встречаются реже, но все же встречаются. В сибирском рубленом доме печь – сердцевина всей жизни. Скоро согреться надо с мороза – прислонился спиной и сразу ожил. Суши на печке одежду, обувку, зерно. Груши-яблоки сушат. В самой печи варят, парят, пекут хлеб, пироги, томят молоко – весь день в печке пища будет горячая. И главное, агрегат этот, произведенный к жизни смекалкой людей и долгой русской зимой, – автономен! Он независим ни от каких поломок и катаклизмов. Охапка дров – и радуйся теплу-огоньку. И надежность! В одном месте я видел сгоревший дом, а печь цела, действует. Люди новый дом рубят, а печкой, пока новую не сложили, продолжают пользоваться. Даже и кот в печурке сидит по привычке…»
Еще один гимн мог бы пропеть Юрий Шумицкий баням. До Хабаровска и после него дорожную пыль смывал он в озерах и речках. А с холодами, как только отправил домой палатку, печи и бани сделались главной радостью на дороге. В планах – написать о странствиях книгу – слово бани подчеркнуто ходоком. «Целый трактат возможен о банях! Где как строят, где и как греют воду, как парятся. Веники существуют, оказывается, не только березовые, но и дубовые, ореховые, сосновые… Городские и поселковые коммунальные бани не имеют, конечно, уюта бани единоличной, но хороши тем, что тут можно отвести душу нечаянным разговором. В бане все одинаковы, все равны, и языки чешут, особенно не стесняясь. Мне в одном месте тер спину и ходил по ней березовым веником полнотелый веселый мужчина, сибирячок. И я ему тоже спину исправно отделал. А одеваться пришли, гляжу, мужчина штаны с лампасами надевает – генерал! Я малость даже смутился, а он обнял: «Что ты, Юрий, дойдешь до Владимира, заходи в гости!» – прилетел генерал в Забайкалье на родину, навестить брата».
«Дорога без людей и селений скучна. Но если селения часты – тоже невесело. Там, где люди реже видят себе подобных, они приветливей и душевней». До Байкала и за Байкалом почти до Урала его принимали за рыбака. В этих местах слово турист имеет понятие отвлеченное. Просто так в этих местах не ходят. Ходят на серьезную рыбалку, на охоту. А если так – подозрительно.
«В сельце Томзавод постучался я вечером в домик, что победнее. Открыли. Засветив лампу, хозяин-старик меня оглядел.
– Геолог?
– Нет, – говорю.
– Тогда что же, топограф?
Качаю головой: «Нет».
Старик вздохнул:
– Ну, все понятно. Это бывает. Это со всеми может случиться. От сумы да от тюрьмы не отказывайся… Все люди. Только, если пожелаешь меня убить, то у меня ничего нету.
Я все объяснил, достал «подорожную книжку» с печатями. Дед внимательно поглядел.
– Ладно, ложись у печки.
Развязывая рюкзак, вижу – с печи из-за ситцевой занавески кошкой скользнула бабка и спешно стала одеваться, не слишком громко ругая деда:
– Всю жизнь такой. Пускаешь кого попало. Ночуй сам! Ноги моей больше не будет! – и скрипнула дверью.
Утром она появилась. И очень удивилась, увидев нас с дедом, мирно беседующими за чаем… Симпатичные старики. Я и фамилию записал: Гладковы – Михаил Трофимыч и Татьяна Ивановна».
Вся дорога – сплошные встречи. С одним человеком лишь перекинулся словом, с другим провел целый вечер и подружился, с третьим шел вместе, сидел у костра, к четвертому залез в экскаватор.
Сейчас в окончании пути ходок многим хотел бы послать приветное слово. Очень многим. На вопрос – кому же в первую очередь? – он сказал: «Ну запишем такую фамилию – Борис Пшеничный, охотник из Томзавода. Не просто обогрел, накормил, расспросил. Хорошо понял меня! Сказал: «Не семья бы да не корова, сам бы пошел!» Начертил мне план ближайшего бездорожного перехода, дал лыжи – «станут не нужны – бросишь». Запишите еще – Фред Юсфин, старожил Братска. Встретил по-братски! Обогрел, обласкал. И ведь это он, догадываюсь, написал в «Комсомолку», чтобы состоялась и эта вот встреча».
