Я родился в Севастополе в 1933 году, в роддоме при горбольнице № 1. Тайно крещен в церкви «Всех Святых», на старом кладбище, где покоится прах моих предков. Я – Севастополец в четвертом поколении. Мой прадед Василий Макаров принимал участие в последней Турецкой компании, за что был пожалован крохотным участком земли на улице Подгорной. Там он построил маленький глиняный домик, где прошло мое предвоенное детство. Кстати, в семье бытовала легенда, правда, ни чем не подтвержденная, что мы, Макаровы, родственники известного адмирала Макарова.
Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: верхней и нижней. Дома построены только на одной четной стороне. Противоположная сторона, низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».
Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное белье на веревках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Веревки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землей. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают еще кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.
Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, как производное от «мещанин» – житель города, имеющий свое место, т. е. дом), не такой «зверский», как у А.М.Горького, без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу, перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры не о чем или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стекла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Ныне и не верится, что жил я в Эдеме.
Семьи, населявшие улицу, были приблизительно одинакового достатка. Черная тарелка репродуктора была почти у всех, а вот приемников было всего два. Один из них у нас – первый советский приемник СИ-235. Какие прекрасные театрализованные детские сказки довелось мне услышать! Даже патефон был далеко не в каждом доме, а у меня был дедушкин граммофон, с большой цветастой трубой и приличным набором старых и новых пластинок. Когда меня оставляли дома одного, проигрывание пластинок постепенно стало моим основным занятием. Сначала я прослушивал детские пластинки, потом советские песни «Если завтра война», «Мы танки ведем», «На Хасане наломали им бока» и пр. и доходил от нечего делать до старых пластинок – выла о непонятном придворная певица Вяльцева, ревел о каком-то «Сатанатам» Шаляпин, вяло и тоскливо доносился Собинов.
Зато блестящий, яростно и громко шипящий примус был в каждой семье, а у некоторых к тому же еще и тихая, но вонючая керосиновая «конфорка», на боку которой зачем-то располагалось таинственное слюдяное окошко, через туманную даль которого пробивался рыжий свет. Примусы капризничали: то не хотели гореть, то взрывались, нанося телесные повреждения. Неустойчивые «конфорки» обморочно падали, проливая керосин и вызывая пожары.
Помню трагический случай в семье Ивановых. Они жили через два дома от нас. В семье были два мальчика: Толик, мой ровесник, и Владик – мальчик лет пяти. Глава семьи, по профессии повар, был страстный охотник. Как он хранил свои опасные припасы неведомо, но порох попал в руки Владика, и он сыпанул горсть в пламя керосинки, в этот раз заправленной бензином. Взрыв! Маленький мальчик превратился в факел. Полученные ожоги, как я теперь понимаю, были несовместимы с жизнью. Не понятно, почему мальчишку не отвезли в больницу. Через трое суток он умер дома. Хоронили его всей улицей. Отец-охотник стал беспробудно пить. Семья эвакуировалась в первые дни войны.
Электроутюги – это потом, а пока громадные чугунные изделия с тлеющими углями в сердце. Чтоб пробудить такое, требовалось раскачивать эту тяжесть на вытянутой руке для поддува воздуха. Вечерами ставили самовары, и приятный дымок заполнял дворы. Ушли в небытие все эти вещи, вызывающие ностальгические воспоминания. Стала ли наша жизнь лучше без них? Интимная близость людей и вещей, родственная взаимозависимость их исчезли.
Несколько раз в месяц на улицу приходил человек по имени Агитатор. Агитаторы были всегда мужчины, полные, с залысинами и в сильных очках. Об их прибытии сообщалось заранее. Выбирался приличный двор. Готовили нечто в виде сцены, задник завешивали тетиным надкроватным ковром, выставлялись ряды разных стульев, ходили по дворам, созывая людей жнщины-активистки. Агитатору был положен стол с красной скатертью и графин с водой, а так как тогда уже вечерело, и было плохо видно, приносили зажженную керосиновую лампу-трехлинейку. До прихода Агитатора на сцене выпендривались и кривлялись дети. Мама провоцировала меня читать стихи, но, чувствуя разнузданность аудитории, потенциальное неприятие артиста, я сдерживался, а когда уже решался – появлялся Агитатор. Он долго читал вслух газету, потом также долго что-то говорил. Кажется, я засыпал у мамы на руках.
В день выборов разного ранга властей вся улица отправлялась на избирательный участок, располагавшийся в школе, по соседству. Там мне впервые удалось посмотреть театральный спектакль. Театр им. Луначарского ставил «Ревизора». Осталось сильное впечатление на всю жизнь. В труппе работал наш родственник Константин Москаленко, одновременно он был театральным фотографом. Был он красив, высок и строен, с волнистой густой шевелюрой. Голос поставлен на театральный манер, как и движения, которые иногда выглядели вычурно. Он был взят в театр из самодеятельности и долго перебивался на третьих ролях. В «Ревизоре» появлялся в конце в виде пристава, в брезентовом костюме пожарного: «Чиновник, прибывший из Петербурга, требует немедленно к себе!».
У него был, редкий по тем временам фотоаппарат «Лейка». Он щедро нас всех фотографировал и до сих пор остались сделанные им фотографии. Дядя Костя, Константин Иванович, по контрамаркам, проводил нас в настоящее здание театра. Там я смотрел спектакли «Таня» Арбузова и «Суворов». Мне сдается, что театр вначале был деревянный, где-то в районе между окончанием набережной Корнилова и началом Приморского бульвара. В этом же районе находилась детская библиотека. Туда вечерами, со старшим двоюродным братом Валентином мы ходили менять книжки. Мне выдавали неинтересные, но как считалось, полезные книжки, но мне хотелось тех, с выставочной витрины, где на обложках мчались конницы, стояли в дозоре пограничники с собаками, летели самолеты, или ползли танки. Романтика гражданской войны еще была жива. Но мне непреклонно отказывали, говорили, что рано.
Часто во время наших походов в библиотеку мы натыкались на учебные занятия групп ОСОВИАХИМа. Дымили вонючие шашки, бегали люди в противогазах, белых комбинезонах и с носилками. Брат стращал меня тем, что нас сейчас же заберут в бомбоубежище. Мы убегали, прятались. Это была немного страшная и веселая игра. Что дали эти учения, когда внезапно нагрянула военная беда? Куда девались горластые, нахальные тётки в противоипритных комбинезонах? Задумывался ли кто-нибудь о том, что эти никому ни чем не обязанные гражданские лица разбегутся и превратятся в пар, эфир, ни во что при первом выстреле? Но не учит время бюрократов. Сколько драгоценного времени и материальных средств отняла пресловутая гражданская оборона (ГО), просуществовавшая до перестройки? Она порождала дутые планы, партийные и административные разборки, грандиозные пьянки и разврат.
Если же учений не было, мы подходили к большому дому перед базаром, где в полуподвале была пекарня. Через открытую форточку мы звали нашего деда Макара Ивановича, в прошлом кондитера Двора Его Величества, а теперь простого булочника. Нам выдавалось по горячей ароматной сайке, которые мы тут же съедали. Можно было есть, сколько хочешь, но, не отходя от окна, да нам не хотелось. Память напоминает мне еще о некоторых гастрономических утехах довоенного времени. На Нахимовской, ближе к «Примбулю», т. е. Приморскому бульвару, был «Консервный магазин» (буквы горели салатным неоновым светом), торговавший всем, кроме консервов. Там работала моя мама. Не часто мы с братом приходили туда в обеденный перерыв, в надежде поживится остатками халвы или повидла на железных противнях, остававшихся после торговли.
