Не имело смысла не исполнить требования предъявить документы. Это были удостоверения немецкой морской службы, но то ли они были подозрительны, то ли их владельцы им не соответствовали, но итальянцы явно насторожились. За требованием документов последовал допрос, форма которого больше всего напоминала опереточное действие. Разговорчивые карабинеры быстро говорили по-итальянски и получали ответы не понимавшего их Гринленда на его самодельном немецком.
– Гутен morning! Что вы wanten? Крах дер крейсер?
Неудивительно, что итальянцы этого не понимали, и последовало то единственное, что должно было последовать. «Мы были доставлены в полицейское отделение, – рассказывал Гринленд впоследствии, – обратно в предместье. При этом сила никоим образом не применялась, возможно, потому, что мы мудро решили идти спокойно. Когда мы были доставлены, нам дали хлеба и апельсинов, но только тогда, когда мы знаками попросили еды».
Все казались вполне дружелюбными, пока один их карабинеров не срезал пуговицы с верхней одежды Гринленда, несмотря на его протесты. Это могло выглядеть как злой умысел, но, скорее всего, было неким усовершенствованным способом получения сувениров. Но в дальнейшем это могло вызвать недоразумения. С пуговиц внимание переключилось на фарерский свитер Гринленда.
– Это отучит тебя носить дурацкую одежду, – шутил Ферриер, довольный тем, что не он стал центром внимания.
Гринленд улыбался и пытался игнорировать любопытного итальянца до тех пор, пока все силы полицейского участка знаками не дали ему понять, что они хотели бы понять назначение ремня, виднеющегося на его шее. Что там на ремне, спрятанное под свитером? Гринленд, к этому времени уже сытый по горло запахом чеснока, быстро вытащил ремень и продемонстрировал висящие на нем ножны с ножом. Возникла некоторая паника, сопровождавшаяся бурными переговорами сил порядка, которые очень взволновались и были очень счастливы, когда не произошло никаких затруднений со сдачей оружия.
Сразу после этого атмосфера разрядилась, и спустя некоторое время Ферриер обратился к Гринленду:
– Как насчет того, чтобы по глоточку, Дик? – спросил он.
Глаза Гринленда вылезли из орбит, потому что из заднего кармана Ферриера появилась бутылка настоящего флотского рома, содержащая добрую пару глотков на каждого.
– Доброго здоровья, Карли!
– Твое здоровье, Дик!
Оба они согласились с тем, что никогда в истории флота не было более подходящего момента для выпивки. Итальянцы наблюдали за благостным ритуалом, а желудки англичан наполнились теплом, когда их отвели и заперли на замок, впервые с момента задержания предоставив самим себе. Время тянулось медленно до полудня, когда прибыл автомобиль, и итальянец в мундире, говорящий на приемлемом американском, предстал перед ними с вопросом, не являются ли они парашютистами. Они ничего не ответили. В течение нескольких минут между карабинерами и вновь прибывшим шла оживленная беседа, после чего этот последний спросил Гринленда и Ферриера, не являются ли они британскими моряками. На это они небрежно ответили:
– Да.
Человечек удалился, видимо, удовлетворенный.
После этого все было тихо и мирно. День стоял теплый и спокойный. Подводники в своих шерстяных одеждах чувствовали, что им определенно жарко.
Внезапно раздались крики и глухие удары в дверь, после чего их затолкали в открытый кузов грузовика. Водитель и охранники собрали всех высадившихся с чариотов, с разных удаленных сторожевых постов. Захвачены были все шестеро уцелевших членов экипажей. Этот сбор в одном месте позволил им обменяться информацией. Особо интересную беседу имели Гринленд и Доу, которые сравнивали свои наблюдения об удачно проведенной работе. Все были бы просто в хорошем настроении, если бы Милн и Уорси не были вынуждены сообщить о гибели Симпсона и Кука.
Итальянцы, конечно, принимали все возможные меры предосторожности. Вскоре все были на грузовике доставлены в Палермо, где их решили распределить по одному по разным участкам карабинеров. Возможно, они рассчитывали на то, что один безоружный военнопленный вполне может быть под контролем группы вооруженных полицейских. Однако для сдавшихся в плен участков не хватило, так что Ферриер и Фрил оказались в разных камерах одного и того же участка.
Камера Гринленда насчитывала ровно одиннадцать шагов от угла до угла. Свет шел из небольшого зарешеченного окна, находившегося высоко в стене, а из мебели были только узкие деревянные нары, служившие кроватью. Никаких одеял не было и в помине, хотя ночь была холодной, но Гринленд вскоре выпросил у карабинеров хоть какое-то одеяло, правда, не без долгих препираний с говорящими по-английски охранниками о привилегиях военнопленных. Тогда он улегся для того, чтобы заснуть, впервые после того, как покинул «Тандерболт».
В течение всей следующей недели он не видел никого, кроме своих охранников. Они вели себя с пленным довольно непринужденно, покупали и приносили ему вино и апельсины, чтобы дополнить ими тюремное питание, и разными мелочами помогали ему скрасить одиночество. Возможно, помогло то, что они были довольны службой в тылу и не желали рисковать быть отстраненными, если бы побудили пленного к активным действиям своими строгостями. А может, это было проявлением милосердия по отношению к англичанину.
В конце концов скука закончилась известием, что его забирают для допроса в штаб флота в Палермо. Там Гринленд встретил Ферриера, но им не дали возможности пообщаться. Первым допрашивали Гринленда. Комиссия, перед которой он предстал, заседала в небольшом помещении и состояла из капитана итальянского флота, еще одного итальянца в штатском, который заявил, что он был ответственным за итальянские «чариоты», и итальянца в мундире армейского капитана. Два «начальника» в мундирах начали допрашивать его на очень хорошем английском, интересуясь номером машины Гринленда. Это был не совсем легкий вопрос, поскольку ее передняя половина имела номер 22, а задняя – 13. После долгих размышлений и некоторого поторапливания со стороны допрашивающих он сказал, что номер был 22. Позже Ферриер заявил, что номер был 13-м, что, вместе взятое, значительно искажало оценку итальянским флотом числа участвовавших в атаке машин. Ответы Ферриера вообще были очень путаными, так что в конце концов армейский капитан сказал ему:
– Наверное, сигнальщики в вашем Королевском флоте самые бестолковые.
С этим тот от всего сердца согласился.
Дальнейшие вопросы были адресованы уже всей группе подводников, собранных вместе. Им предъявили крамальер окуляра и спросили, что это было такое. С честными лицами они все дружно отрицали, что они когда-либо видели такую вещь прежде. Следующим экспонатом была превосходная крупномасштабная карта гавани Палермо. Гринленд заметил, что, к сожалению, он не имел возможности увидеть что-либо подобное перед операцией, но итальянцы, не знавшие, что первоначально атака планировалась против Кальяри и только уже в море была перенацелена, вначале не поверили ему. Однако он сумел убедить их в подлинности своих утверждений, так что, перестав сомневаться, они стали теперь недоумевать. Один из них заявил, что совершенно не может понять, как Королевский флот мог выполнить такую атаку без плана гавани. Затем допрос закончился и армейский капитан разрешил пленникам удалиться. С щедрой улыбкой и очень громким голосом он проинформировал их:
– Вы отправляетесь в Рим. Они там, в Риме, славные парни. Я сам прибыл из Рима.
Их отправка задержалась на несколько дней, в течение которых заменили всех охранников. Для Гринленда, по крайней мере – теперь они все были размещены раздельно, – это означало отсутствие вина и апельсинов. Энергичные жалобы опять возымели действие, и жизнь временно наладилась. Затем последовали индивидуальные посещения парикмахера. Гринленд вынужден был разрешить сбрить часть своей красивой бороды, которую, конечно, изуродовали и сделали похожей на козлиные бородки многих итальянцев, что совершенно не шло к его сильному, крупному лицу. В конце концов настал день, когда их с Доу все же отправили. Они пересекли Мессинский пролив на пароме, затем поездом по самой Италии двинулись к Риму. Итальянцы постоянно предлагали им сигареты и вообще, казалось, были расположены к ним, но о размещении пленных ничего не говорили.
Проведя в пути лучшую часть суток, они добрались до Рима. На месте они были переданы под охрану каким-то гражданским лицам. Флотский конвой перед расставанием обменялся с ними рукопожатиями и пожелал всего наилучшего. Затем двоих моряков снова разлучили, и спустя некоторое время Гринленда «определили», спросив при этом, сколько у него денег. Он оказался в форте Бокчиа, разделив это удовольствие с пятью или шестью сотнями итальянских политических заключенных, а также и с его приятелями-чариотерами. Его приветствовали известием, что он должен провести месяц в одиночке. Условия были терпимыми, поскольку, впервые со времен Мальты, у него были простыни и одеяла. Спустя три дня он обнаружил местонахождение Доу с помощью простого способа – он пел каждый раз, когда его выводили в туалет. Его репертуар варьировался мало, соблюдая одну тему: «Есть ли тут кто-нибудь из военно-морского флота?», но таким методом он со временем установил, что тут были и все рядовые.
