Решив хорошенько разобраться в этой проблеме, пользуясь ссылками Бочарова, я уселась за первоисточники — статьи в «Московских ведомостях», работы самого Бочарова. Однако, чем больше я узнавала подробностей, тем меньше понимала суть происходящего. Что-то здесь определенно было не то. Знакомясь с историей подобных розысков волей-неволей встаешь на сторону одного из исследователей, гипотеза которого тебе лично кажется наиболее убедительной. Сейчас же ни одна из версий не устраивала меня — слишком уж все было предположительно, как-то шатко, нетвердо, и к тому же, как мне показалось, противоречило здравому смыслу. Версия Мартынова — о доме графини Головкиной, где Пушкины якобы жили, числясь при этом жильцами Скворцова, — после находки купчей Колосовским явно не выдерживала критики. Сам Скворцов, может быть, и жил в доме Головкиной — он же был ее управляющим, но ведь это еще не означает, что Пушкины жили там же. И как можно для доказательства своей правоты ссылаться на «домашнюю терминологию»? Однако и версия Колосовского нуждалась в веских аргументах...
Бочаров проделал невероятно трудоемкую работу — ему пришлось просмотреть несколько тысяч бумаг. И главная его заслуга в том, что он сумел восстановить план квартала, где находился дом Скворцова в 1799 году, и указал точное его положение на Немецкой улице — тот самый «дом Ананьина»... Однако «но» оставалось: дата заключения купчей.
Опубликовав результаты своих исследований в 1880 году в сборнике «Москва и москвичи», Бочаров, спустя 19 лет, вновь обратился к общественности со страниц журнала «Вокруг света». Но большого интереса к этим сообщениям проявлено не было — то ли время было неспокойное — не до Пушкина, то ли менять что-то слишком хлопотно. Да и сторонники у первоначальной версии были авторитетные — сам Валерий Брюсов в 1915 году высказывался, хотя и довольно осторожно, в пользу выводов Мартынова, то есть первой версии. Так или иначе, памятная доска оставалась на доме Клюгиных вплоть до 1927 года, когда Пушкинская комиссия при Обществе изучения Московской области, на основании доклада Л. А. Виноградова, постановила перенести мемориальную доску на дом (позже его снесли), стоящий на месте деревянного флигеля (рядом с домом Ананьина). А в 30-х годах рядом построили школу (это и есть Бауманская, 40), и надпись поместили на ней. На месте же «Пушкинского флигеля» установили скульптурное изображение Пушкина-ребенка. Споры между сторонниками версий Мартынова и Колосовского — Бочарова постепенно утихли, хотя и не совсем.
Возможно, тем бы дело и кончилось, но в 1980 году московский историк С. К. Романюк нашел в архивах новый документ — новую купчую, согласно которой Скворцов еще в октябре 1798 года — за 8 месяцев до рождения Пушкина — приобрел двор с двумя деревянными домами на углу Малой Почтовой улицы и Госпитального переулка — в том же приходе Богоявленской церкви! Новые данные в точности соответствовали метрической записи. Так появилась ТРЕТЬЯ ВЕРСИЯ.
Устав сидеть в читальном зале, я обыкновенно брала фотоаппарат и отправлялась на Бауманскую улицу. Бродила по кварталу, заходила в церковь Богоявления Господня в Елохове, где крестили младенца Пушкина. Местность за прошедшие 200 лет, конечно, здорово изменилась. Давным-давно нет речки Чечоры, а вместо брусчатки мостовой — ровный асфальт. Но очертания улиц и переулков остались прежними, и, если постараться, не так уж трудно представить, каким был этот квартал двести лет назад. Неровная, грязная мостовая, уличные мальчишки и собаки, кареты, пышные платья дам, черные фраки кавалеров... Или все было не так? Может быть (я не знаток русской истории)... Вот дом, принадлежавший некогда мещанину Ананьину. Рядом с каменным зданием стояли тогда два деревянных флигеля. Как считал Бочаров, в одном из них и родился Александр Сергеевич. Вряд ли стоит искать дом Клюгиных, но если захочется — он там, дальше по Бауманской. А если пройти по одному из переулков, выйдешь к Малой Почтовой улице, а там уж два шага до Госпитального переулка...
Мемориальная доска, установленная сейчас на здании школы № 353 (слева), должна была бы висеть на этом бетонном уродце (справа).
Не в силах самостоятельно разобраться в собственных сомнениях, я отправилась сначала в Пушкинский музей, где мне рассказали историю послереволюционных поисков. Удалось поговорить и с Сергеем Константиновичем Романюком. На сегодняшний день его версия — самая достоверная. Ведь совершенно точно известно, что Скворцов владел домом на Малой Почтовой до рождения Пушкина — чего не скажешь о его же доме на Немецкой («дом Ананьина»). Как уже говорилось, он мог сдавать его семье Пушкиных в мае — июне 1799 года, но Сергей Константинович считает, что вряд ли Пушкины снимали флигель у Скворцова на Немецкой улице — строения в этом владении были, судя по всему, хозяйственного назначения, какие-нибудь склады — ведь «двор» был куплен у английского купца. И все-таки... все-таки, даже эти данные нельзя считать окончательными, и предположения о том, что именно здесь жили Пушкины, остаются предположениями... А может быть, у Скворцова был еще один (а то и не один) дом в том же приходе?
Дом на углу Малой Почтовой и Госпитального переулка не сохранился — теперь там загадочное предприятие под названием «Фабрика-кухня». Мемориальная доска по-прежнему находится на школе № 353, и молодые мамы, проходя мимо бюстика, говорят говорят малолетним чадам: «Видишь? — это Пушкин. Здесь был дом, где он родился». О доме Клюгиных, кроме специалистов, вообще никто, похоже, не помнит. Перемещать доску или ставить какой-то памятный знак на «вновь открытом месте» власти города не собираются — по крайней мере до тех пор, пока ученые не придут к единому мнению.
А может, и правильно? Надо ли «с точностью до сантиметра» определять интересующее нас место? Надо ли лишать учеников 353-й школы их «пушкинской славы», их замечательных традиций? И куда переносить доску, если переносить, — на фабрику-кухню? С другой стороны, как-то обидно за историческую справедливость…
Все-таки искать? Искать...
Прошлое ведь никуда не уходит — оно здесь, рядом с нами, вокруг нас, надо только приглядеться. И сколько еще открытий будет сделано, прежде чем мы сможем сказать, как сказал когда-то А. Колосовский, «последнее слово о месторождении Пушкина»? И будет ли это слово последним?
Татьяна Гомозова
Живой Пушкин: «Я жил тогда в Одессе пыльной…»
На сей раз я добирался до этого черноморского города по Днепру. Шли из Киева, столицы дружественного нам государства Украины, на теплоходе компании РОПиТ «Максим Рыльский».
И вот я вновь на улицах совсем не зарубежной Одессы, и первым делом, как всегда, спешу на встречу с Пушкиным...
Приморский бульвар, Ришельевская (еще недавно улица Ленина), здание Думы, где над колоннадой коринфского ордера отбивают часы самые старые куранты в Одессе...
Сажусь на скамейку в сквере, перед зданием Думы, и, закинув голову в синее небо, любуюсь бронзовым Пушкиным на высоком пьедестале, защищенном от жаркого солнца зеленой листвой. Говорят, будто бы могучие платаны у памятника прятали в тени самого поэта. Историю памятника рассказывают высеченные на нем надписи.
Из слов «А. С. Пушкину. Граждане Одессы» следует, что средства на памятник собирали всем миром. Но примечательно: правление Славянского общества «испросило разрешение властей на подписку для устройства фонтана с бюстом Пушкина». Вот так: не бюста поэта с фонтаном, а наоборот. Жертвовали средства и строительные материалы многие, например, служащие конторы РОПиТ (Российского общества пароходства и торговли), но некий граф, памятуя, вероятно, прежнее отношение к Пушкину властей, гневно воскликнул: «Что же это такое — Пушкину памятник! Нужно сообщить полиции».
А ведь было это в 1880 году, когда сын греческого патриота К. М. Базили, знавший поэта, который, в свою очередь, имел в библиотеке его книгу о Греции, выбрал место под памятник.
Сооружен он был в 1888 году, о чем и гласит надпись на гранитном постаменте. Выше, у основания бюста, высечено: «По проекту Хр. Васильева лепила Ж. Полонская, отлив А, Мораи». Между прочим, скульптор Жозефина Полонская была супругой поэта Якова Полонского.
В основании лиры указаны даты южной ссылки Пушкина: «1820 — 1824», а ниже старого герба Одессы начертано, что гранит взят из «Гниванских ломок Винницкого уезда», а вот фамилию жертвователя уже не разобрать.
Время стирает многое, но только не память о неистовом Пушкине, запечатлевшем Одессу во многих стихах, в том числе и знаменитой строчке: «Я жил тогда в Одессе пыльной...»
С балкона клубных номеров Рено он наслаждался видом порта, лесом мачт на рейде, уходящими в сверкающее под солнцем море парусниками, шумом многоязыкой одесской толпы... Потом поэт, не выдерживая комнатного затворничества, надевал сюртук и котелок, вешал на руку свою знаменитую железную трость, сделанную на заказ, и отправлялся бродить по улицам или ехал на пролетке в гости.
