В основании лиры указаны даты южной ссылки Пушкина: «1820 — 1824», а ниже старого герба Одессы начертано, что гранит взят из «Гниванских ломок Винницкого уезда», а вот фамилию жертвователя уже не разобрать.
Время стирает многое, но только не память о неистовом Пушкине, запечатлевшем Одессу во многих стихах, в том числе и знаменитой строчке: «Я жил тогда в Одессе пыльной...»
С балкона клубных номеров Рено он наслаждался видом порта, лесом мачт на рейде, уходящими в сверкающее под солнцем море парусниками, шумом многоязыкой одесской толпы... Потом поэт, не выдерживая комнатного затворничества, надевал сюртук и котелок, вешал на руку свою знаменитую железную трость, сделанную на заказ, и отправлялся бродить по улицам или ехал на пролетке в гости.
Как и в Кишиневе, откуда он прибыл в Одессу, Пушкин вызывал к себе неоднозначное внимание. Жил в непритязательной обстановке, «ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником... Денег у него ни гроша...» (из переписки современников. — Авт.) Недаром его называли «бес арабский».
Его внешний вид, привычки тоже вызывали неодобрение. «Тогда в Пушкине было еще несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости, — пишет современник. — Он носил ногти длинней ногтей китайских ученых. Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постели и стрелял из пистолета в стену...» А тут еще удачные ухаживания, а главное, печальная, возможно, глубокая и драматическая любовь к Катеньке Раевской. Он и в Одессе вспоминает Гурзуф, кипарисы, море. В стихах оживает его любовь. Помните, в «Онегине»:
Как я желал тогда с волнами,
Коснуться милых ног устами...
или
Скажите мне: чей образ неясный,
Тогда преследовал меня
Неотразимый, неизбежный?..
Пушкин в отеле Рено пишет много стихотворений, а также главы «Евгения Онегина», но поселился он вначале в другом одесском заезжем доме (их всего-то было два, гордо именовавшихся «отелями»), принадлежащем негоцианту Сикару, бывшему французскому консулу, старейшему жителю Одессы.
Когда — в свои прошлые приезды — я спрашивал одесситов о доме Сикара, те недоуменно качали головами, тем более я называл Итальянскую улицу. Но когда я произносил звучное название «Hotel du Nord» да еще добавлял, что там жил Александр Сергеевич, то непременно находился старичок в соломенной шляпе, который восклицал: «Так это же на Пушкинской улице, пойдешь тудою-сюдою и увидишь».
...Я иду по тенистой Пушкинской в сторону вокзала и вижу на противоположной стороне аккуратный двухэтажный домик с аркой, на стене которого мемориальная доска с мраморным барельефом поэта. Теперь это «дом Пушкина», музейные комнаты которого помнят стремительную походку поэта, его заразительный смех, когда он обедал здесь с приятелями. Есть свидетельства, что Сикар, гостеприимный хозяин с утонченными манерами, собирал в ресторане лучшее одесское общество часам к четырем. «Там бывает очень весело», — отмечал современник.
Но тот ли это дом, где жил Александр Сергеевич? Ведь в войну фашистская фугаска разрушила здание, оставив неповрежденной лишь часть его. «Неповрежденною одна/ Осталась комната поэта», — писал Демьян Бедный.
И дело даже не только в том, точны ли эти строки и как изменился дом после реконструкции; он перестраивался еще при наследниках Сикара (например, заменили двускатную крышу на односкатную, увеличили фасадную стену, сделав поверху сводчатые проемы) до установления в 1880 году памятной доски: «Здесь жил А. С. Пушкин. 1823 г.». Тогда, кстати, переименовали Итальянскую улицу в Пушкинскую — все это докатилось до Одессы в связи с торжественным открытием в Москве памятника Пушкину. Вот тогда-то и были сделаны первые снимки дома, привлекшего «массы граждан, — как писал «Одесский вестник», — с любопытством осматривающих жилище великого поэта».
Так, на этих снимках запечатлен балкон на втором этаже, палисадники по бокам дома и деревянные ворота. В мой первый приезд в Одессу, несколько десятилетий назад, я еще застал эти старые деревянные ворота, уцелевшие даже в войну, но потом они исчезли. Еще один пример равнодушия к нашим пенатам, варварского отношения к прошлому.
Но не только памятник, улица, «дом Пушкина» свидетельствуют о пребывании поэта в Одессе, которую он называл «Европой», Его жизнь здесь наложила отпечаток на все.
Глядя на классическую колоннаду знаменитой Оперы, возведенной зодчим Тома де Томаном, где на фасаде в нише стоит бюст Пушкина, я сразу вспоминал строки из «Онегина»:
Но уж темнеет вечер синий
Пора нам в оперу скорей...
Эти строки известны многим, а вот другие не все могут расшифровать:
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?..
Кто это? А ведь этой прелестнице посвящены и другие стихи, в том числе известное «Для берегов отчизны дальней...» Ее имени, как, впрочем, и имен Кати Раевской, и жены графа Воронцова, приютившего Пушкина в Одессе, нет в ныне широко распечатанном «Дон-Жуанском списке Пушкина». Некоторые свои увлечения, особенно глубокие чувства, поэт не выставлял на суд толпы...
К «негоциантке молодой», флорентийке по происхождению, притягательной для мужского общества Амалии, поэт, несомненно, испытывал пылкие чувства, как, впрочем, и глубочайшее уважение к ее мужу Ивану Ризничу, образованному славянину из Далмации, который вел торговые операции, отправляя крупные партии зерна из Одессы в Европу…
Ну вот, дошел я по бульвару и до великолепного, как его называли, Воронцовского дворца. (Замечу, кстати, этот дворец — особая тема; его детально описал еще поэт В. А. Жуковский, его упоминает и писатель В. Катаев: когда над дворцом был поднят красный флаг и на балконе установлен «максим», Гаврик, герой романа «Белеет парус одинокий», с неодобрением, по-хозяйски смотрит на него и думает: «Слишком много памятников, как на кладбище».) Пушкин был любовно принят, обласкан хозяином дворца генерал-губернатором Воронцовым, пользовался прекрасной библиотекой до тех пор... пока сюда не вернулась хозяйка и не устроила прием в голубой гостиной дворца. Как пишут современники поэта, появление Елизаветы Ксаверьевны, жены графа, стало для поэта восходом солнца, небо враз над ним поголубело, и все засияло вокруг...
Приятель Пушкина, неуживчивый, замкнутый Ф. Ф. Вигель, служивший при Воронцове, так пишет о его жене:
«С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью (она была, естественно, старше Пушкина, но поэт благоговел перед подобными женщинами с большим опытом, пример чему его скандальный лицейский поступок — пламенное объяснение в любви супруге историка Карамзина, Екатерине Андреевне, старше его на целых двадцать лет. — Авт.).
Быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видел, казалось, так и призывает поцелуи».
Ну как тут было устоять бедному поэту с его африканским темпераментом! Пушкин не мог да и не хотел скрывать своих чувств. И фактов его увлечения женой графа Воронцова становилось все больше. То он гулял с ней по берегу моря, правда, в сопровождении дружественно расположенной к нему княгини Веры Федоровны Вяземской. Все веселились, когда девятый вал, перемахнув ограду, накрыл их с головой, смеясь, побежали переодеваться... То Пушкин, недовольный невниманием хозяйки, покидает обед в самом разгаре, роняя желчные, мрачные замечания. Все это видели, как и сам граф Воронцов, человек умный и проницательный. И тут, предвосхищая ссылку на знаменитую эпиграмму поэта, взорвавшую одесское общество («Полу-милорд, полу-купец...»), хочу сказать несколько хвалебных слов в адрес Воронцова, сменившего на губернаторстве основателей Одессы — блестящего герцога Ришелье и малоудачливого графа Ланжерона.
К этому времени Воронцов уже много воевал, был тяжело ранен при Бородино (кстати, лечил за собственный счет солдат и офицеров своего корпуса), потом участвовал в «Битве народов» под Лейпцигом, командовал оккупационным корпусом во Франции, уплатив сам все долги своих офицеров, к тому же слыл либералом, противником крепостного права, был широк в своих политических воззрениях. Именно поэтому он принял под крыло опального поэта. Но... нашла коса на камень...
Поэтому, видя, как любовный омут затягивает Пушкина, грозит разрушением его собственного семейного очага, он шлет одно за другим послания министру иностранных дел графу Нессельроде, скрепя сердце перечисляет недостатки поэта, которые «происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца», что «заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе», и в следующем письме: «...Повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне не хотелось бы его иметь ни в Одессе, ни в Кишиневе».
