— Очевидно, охотятся за валютчиками. Ну да ладно… Коньяку хотите?
— В другой раз, Аршак Григорьевич. Честно говоря, душа не на месте. Увы, российская одиссея наших дней имеет печальную склонность оборачиваться статьями Уголовного кодекса. А я их знаю наизусть.
— Да, — задумчиво кивнул головой Марантиди, — чекисты заметно активизировались… Кстати, вы давно знаете этого человека? — Он показал глазами на дверь.
— Часа два, не больше. Нас свела чистая случайность. Его племянник устроил в двадцатом кабинете студенческую выпивку, кажется, по случаю дня своего рождения. А я сегодня приобрел недурное колье. Соответственно сему поднялось настроение, захотелось посидеть с молодежью. Зашел к студентам, предложил тост в честь нашей общей alma mater. Да так и остался. А тут — чекисты. Пришлось рассовать кое-какую валюту по студенческим карманам. Спасибо Шнабелю.
— Не слишком ли вы ему доверились?
— У меня не было иного выхода. Вы бы, Аршак Григорьевич, простите за откровенность, мою валюту прятать не стали. А вероятность того, что чекисты станут обыскивать студентов, практически исключена.
— Пожалуй, — согласился Марантиди. — В другой раз так не повезет. Вы хороший адвокат, Лев Михайлович, здесь — ваша игра. Вот мой совет: не связывайтесь с валютными операциями, рано или поздно попадетесь. Это становится слишком опасным занятием…
* * *
Чекисты зашли в двадцатый кабинет. Чувствовалось, что они спешат. Быстро проверив документы у нескольких ребят, старший группы, весь в коже, грузный, словно отлитый из чугуна, с маузером в деревянной кобуре, негромко спросил:
— Чужих здесь нет?
— Нет, — ответила за всех девушка в синей ситцевой блузке.
— Ладно, больше проверять не будем, — он усмехнулся, медленно покачал головой. — Нехорошо, ребята. Комсомольцы, студенты Донуниверситета, а ведете себя как несознательная богема. Придется сообщить в комитет.
— Простите, — из-за портьеры выступил Шнабель. — Я на минуточку выходил. У моего племянника сегодня день рождения, и мы решили отметить это событие вместе с его друзьями. Особенного криминала тут, кажется, нет.
— Обойдемся без защитников. Документы! — Старший группы раскрыл протянутое ему удостоверение, взглянул на фотографию, скользнул быстрым взглядом по лицу Шнабеля. — Держите, в порядке. Был бы криминал, поговорили бы в другом месте…
Когда чекисты ушли, девушка в синей блузке, облегченно вздохнув, наклонилась к имениннику:
— Все-таки странно себя здесь чувствуешь, словно что-то липкое. Вообще-то некоторые ребята питаются в ресторане, но это другое дело. Очень не хотелось идти, но в комитете сказали: идите, так нужно, и делайте, что вам говорят, — это важное поручение… Скажите, Саша, у вас сегодня действительно день рождения?..
КОСТЬ ЕСТЬ КОСТЬ — ВЫТАЩИМ!
Дома Полонского ждали Бахарев и Калита. На столе стоял чайник, поверх накрахмаленной скатерти была расстелена газета. Подтянув рукава гимнастерки, Калита нарезал складным самодельным ножом бело-розовое сало. Брусочки аккуратно, как по ниточке, ложились один возле другого, и было видно, что это доставляет ему удовольствие.
— Заходи, заходи, — весело сказал он Полонскому, — а то гости заждались хозяина. Мы тут, видишь, кое-что соображаем на скорую руку… Проводил ребят?
— Проводил. — Полонский смешался: это было не совсем так, точнее — совсем не так. Когда он вышел с ребятами из ресторана, оказалось, что они великолепно себя чувствуют и провожать никого не нужно. Разве что только Аню Иванову — она живет за базаром, на спуске, в глухом переулке, по которому опасно ходить ночью.
Они приотстали от ребят. Вокруг них сомкнулась сумеречная белизна, и оба ощутили, как свеж, мягок и влажен ночной воздух, как торжественна пустынность огромного засыпавшего города.
Было скользко, и девушка, боясь упасть, крепко прижимала его руку локтем. Руке было тепло, и он все время чувствовал эту уютную, доверчивую теплоту и боялся, что она отнимет локоть… Из-под ее старенького шерстяного платка выбилась темно-каштановая прядь, и на волосы неслышно и невесомо падал снег, нарастая крохотными сугробиками. Она стряхивала снег байковой рукавичкой, но сугробик нарастал снова, и, когда девушку обливал свет фонаря, снег вспыхивал игольно-острыми, холодными искорками.
Они шли совсем медленно, и чем дальше, тем медленнее, почти останавливаясь на каждом шагу. Аня рассказывала о своей семье: мама — бывшая учительница, очень больна, у нее все время сердечные приступы; отец — кадровый рабочий, с утра до ночи на заводе… В общем-то все очень обыкновенно, ничего интересного… Полонский вслушивался не в слова, а в интонации ее мягкого грудного голоса. В нем нарастало чувство, сходное с тем, которое он испытывал, когда, лежа в траве, подолгу всматривался в медленную, сосредоточенную жизнь замкнутого мирка, не сразу открывавшегося чужим глазам, — жизнь кустарников, полевых цветов, травы.
У одноэтажного, с зелеными, наглухо закрытыми ставнями домика Аня остановилась.
— Ну вот мы и пришли. Наши уже спят… До свидания. — Она протянула ему руку.
Он близко увидел ее лицо — светло-серые, с темными ободками глаза, крупные, чуть потрескавшиеся губы. Полонский не смог бы сказать, красива она или нет. Он не думал об этом, ему просто хотелось смотреть на нее, слушать ее голос — просто смотреть и слушать, как смотрят вдаль или слушают музыку, с неясным ощущением чего-то удивительно хорошего.
Он смотрел на нее и видел то, что не могли увидеть другие. То, главное, что было не на лице, а в самой ее сущности и лишь отражалось, как отблеск внутреннего света, в сдержанном движении бровей и губ, в неуловимо меняющемся выражении глаз.
— Мне пора… до свидания, — повторила девушка и высвободила пальцы.
Полонский вернулся домой со счастливым ощущением внезапно свершившегося чуда. Когда он увидел в своей комнате Калиту и Бахарева, это ощущение не исчезло, а стало, наоборот, полнее. И оттого, что операция, в которой он участвовал, судя по всему, началась успешно, и оттого, что опытные чекисты заговорили с ним тем доверительно-шутливым тоном, который возможен, да и то не всегда, лишь между товарищами, выполняющими одну и ту же, трудную и опасную работу.
— Посмотри-ка на своего племянничка — жених, а? — протянул Калита, глаза у него смеялись. — Ты ничего не заметил в ресторане?
Бахарев поднял голову от листа бумаги (он заканчивал докладную записку), сдержанно улыбнулся:
— Не могу выдавать семейную тайну.
— Ладно, я не любопытный. Тайна так тайна, — Калита щелкнул ножом, оглядел стол. — Ты скоро?
— У меня все, — Бахарев протянул ему докладную. — На сегодня — все. — Он зевнул, потер длинными сухими пальцами щеки, словно снимая паутину. — Устал. Весь вечер — ресторан. Валютчики там в первозданном виде. Этакий, как бы сказать, оазис в пустыне.
— Оазис… бедуины с толкучки, черт бы их взял… Ах, Марантиди, Марантиди, — протяжно вздохнул Калита. — Встал как кость в горле. Пока у нас одна зацепка — сто миллионов Шнабеля. Я был в финотделе, справлялся — за Марантиди большой должок. Только бы взял! — Он с силой стукнул черенком ножа по столу. — Сейчас главное — войти к нему в доверие.
— У него нет другого выхода! — неожиданно сказал Полонский высоким звенящим голосом. Какие-то внутренние створки, сдерживавшие напор переполнявшего его чувства, вдруг раздвинулись, он сорвался с места и, покраснев, начал торопливо развивать мысль, казавшуюся ему значительной и глубокой.
— Для Марантиди сто миллионов Шнабеля — единственный выход. То есть, с его точки зрения, возможность быстрой, безопасной игры. Он не может поступить иначе. В этом все дело! Его ответный ход психологически предопределен. То есть, если рассуждать диалектически, мы имеем случай, когда сила противника становится его слабостью. В этом все дело! — повторил Полонский с горячей мальчишеской убежденностью.
Калита, сдерживая улыбку, взглянул на Бахарева:
— Ну?
— Очень логично, — сказал Бахарев, приподняв брови. — Даже, как бы сказать, немножко больше, чем нужно.
— Слышишь, Саша? — Калита встал, положил на плечо Полонского тяжелую руку. — Операция — это не шахматная партия. Марантиди осторожен и изворотлив. У него могут быть неизвестные резервы… И все-таки кость есть кость. Рассуждая диалектически, инородное тело, не более. Вытащим! — сказал Калита с короткой, жесткой усмешкой и подтолкнул Полонского к столу. — Ладно, садись, будем ужинать…
Гуровского допрашивал самый молодой уполномоченный Дончека — комсомолец Коля Пономарев. У Коли была репутация толкового, не хватающего с неба звезд работника. Он мог сутками не выходить из кабинета, распутывая какое-нибудь сложное дело, и в Дончека никто не знал толком, когда он спит и ест.
