«Вальдемар Шилке». Эти снимки были опубликованы в «Комсомольской правде» 27 декабря.
Вальдемар не уверен, что Шилке – его настоящая фамилия: фашисты меняли и фамилии, и имена детей, которых увозили в Германию. Он не помнит матери и отца. Память вообще мало что сохранила.
«В Дрогобыче, на пересыльном пункте, заболел воспалением среднего уха. Остался шрам…»
«Возможно, родился в Киеве, но припоминаю лишь деревенский домик на берегу широкой реки. Мать брала меня с собой, когда ходила стирать белье. Рядом с нашим домом стояла мельница. В нее попала бомба, и она загорелась. Я это хорошо помню. Сбежались люди, стали цепочкой и передавали друг другу ведра с водою. С нами жила еще и бабушка. Очень смутно припоминаю лицо матери. Она была черноволосая, красивая. Потом мы куда-то ехали на фургоне, запряженном лошадьми, потом поездом. На какой-то остановке нас высадили. Люди в военной форме отбирали детей у родителей. Взрослые становились в одну сторону, малыши – в другую. Вот, пожалуй, и все».
В газете вместе с этим воспоминанием напечатаны фотографии мальчика четырех лет и взрослого Вальдемара. Не очень много данных, чтобы начинать поиски, но мы надеялись на отзывчивость и внимательность наших людей. Стали ждать писем.
За две недели в редакцию пришли десятки писем из разных мест: из Киева, Вильнюса, Гомельской области, из-под Курска. Среди них было двадцать писем от матерей. Их нельзя читать без волнения. В каждом письме надежда, почти уверенность: мой сын! Но у человека только одна мать. Только одно письмо из двадцати могло принадлежать матери Вальдемара…
Мы тщательно изучили письма и остановили внимание на одном. Его написала Куликова Ирина Ивановна, живущая в Лесогорске Иркутской области.
* * *Я вылетел в Иркутскую область. После самолета – сутки поездом. Станция Сосновые Родники. Три сотни шагов через речку Чуна, и тропинка выбегает на крайнюю улицу Лесогорска. Столбы морозного дыма над деревянными домиками. Дымят трубы лесного завода, пахнет распиленным деревом. Городку меньше десяти лет. Городок ловит идущую по Чуне таежную древесину, пилит ее и отправляет на запад составы пахучих смолистых брусьев и досок. Семь тысяч жителей в городке. Клуб. Строится пятиэтажная кирпичная школа. Отсюда до Москвы – пять тысяч верст. Московские газеты приходят сюда на третий день. Раз в сутки мимо городка проходит поезд из Красноярска с прицепным московским вагоном…
Дом с номером 28. Корреспондента из Москвы ждали.
– Здравствуйте, Ирина Ивановна…
Женщина привстает от подушек, хочет что-то сказать и не может. От волнения губы шевелятся беззвучно, потом крик:
– Ой, помогите, помогите скорей увидеть! Хочу сына увидеть!
Соседка подносит пузырек с лекарствами, растерянно стоит у постели муж Ирины Ивановны. На табуретке зачитанная газета. Уже две недели женщина не отводит глаз от портрета мальчишки. Под Новый год женщина пошла в магазин, и там соседка показала газету.
– Я как глянула, так ноги держать перестали. Спасибо, люди добрые на руки подхватили… Ну что вы, как же я могу ошибиться. Он! Это мой Витя, Витей его звали.
Я обязан был сказать ей о двадцати других письмах. Прочел три из них, где матери так же уверенно называли мальчонку сыном. Она спокойно слушала, спокойно сказала:
– Нет, это мой!
Я не мог ни возражать, ни утверждать что-либо. Я попросил Ирину Ивановну возможно подробней рассказать все, что она помнит о сыне.
Трудным для матери было это воспоминание. Два раза соседка капала в ложку из пузырька. Я спрашивал: может быть, отложить разговор?
– Нет-нет, записывайте все подробно. Уверена: он обязательно что-нибудь вспомнит…
К памяти Вальдемара Шилке обращен этот рассказ. Только он один, прочитав его, может сказать: да или нет. В рассказе матери все совпадает с воспоминаниями Вальдемара. Но мы не можем пока поздравить людей, ошибка принесла бы новую горечь.
Вот он, рассказ матери.
«Фамилия была у нас Левченко. Мужа звали Николай Павлович. Жили небогато, но в доме всегда была радость. Было у нас двое детей: девочка Шура, 1930 года рождения, и мальчик Витя – 1937 года. Жила с нами бабушка, мать моего мужа. Дом стоял на самом краю Киева. Крытый черепицей дом, обшитый в елочку мелкими досками от ящиков, купленных в магазине. Под окнами – палисадник с крыжовником и тремя яблонями. Справа от дома стоял дощатый сарай. Прямо с порога был виден Днепр.
Почти от всех домов и от нашего дома к реке тянулись деревянные кладки. Кладки стояли на сваях. Во время дождей под кладками собиралась вода. Там плескались гуси и утки. У нас в хозяйстве были индейки и гуси. Я часто брала сына за руку, и мы гнали гусей к реке. По кладкам к реке ходили купаться и полоскать белье. Я почти всегда водила сына с собой. Он садился на круглый помост и болтал в воде ножками. Вечерами, когда отец приходил с работы (он был слесарем в мастерских на Днепре), мы шли купаться. Я плавать не умела и сидела на помосте, отец брал Витю на руки и шел в воду. По реке ходили пароходы. Отец однажды сказал: «Слышишь, как гудит?.. Надо изучать всякие гудки».
Витя был любимцем у бабушки. Бабушка ходила в черном платочке, волосы у нее были седые. Бабушка всегда носила вышитый фартук – черный по будням, белый по праздникам. Она почти не расставалась с внуками. Четырехлетнего Витю она клала с собой спать. Мы с мужем спали в другой комнате, там на окнах всегда было много цветов. Игрушек в доме было немного. Но отец купил Вите большого коня на колесах. Конь белый, грива черная, седло красное. Из камыша, помню, отец сделал свисток. Мальчик с удовольствием свистел в него. С сестренкой (она перед войной ходила в третий класс) Витя не ладил, все норовил укусить. Бабушка грозила ему: «Зубы молотком выбивать буду».
Мальчика я родила семимесячным. Мы все думали, что не выживет. Два года он не ходил, не начинал говорить. В обоих ушах у него были нарывы, и на голове были нарывы. Ходили по врачам, но вылечила его бабушка своими средствами. Ему было три года, но все давали менее двух. В то лето, когда началась война, ему было три с половиной. Теперь он был уже шустрым. Начал хорошо говорить. Правда, продолжало болеть левое ухо.
23 августа 1941 года отец уходил на фронт. Мы все пошли провожать его на вокзал. Через весь город шли пешком. Отец посадил Витю на плечи. Бабушка нарвала цветов, и мальчик всю дорогу держал букет. На вокзале собралось много людей, играла гармошка, но лица были заплаканные. Мы отошли в сторону. Отец был без фуражки. Ветер шевелил светло-русые волосы. Витюша в газете очень похож на отца. Я тогда на вокзале по-бабьи заплакала. Отец сказал: «Не плачь. Я иду на войну, чтобы вам лучше жилось». Погладил Витюшку по голове: «Сохранишь ребятишек – будет тебе большое счастье».
* * *Витя спросил: «Папа, а ты скоро приедешь?» – «Скоро, скоро».
Отец ушел в вагон, высунулся в окошко, протянул руки к сыну, подал цветы. Поезд пошел, и больше мы отца не увидели.
Витя тосковал по отцу. Плакал и звал: «Пойдем на вокзал». Немец в это время бомбил Киев. Бомба попала в старую деревянную мельницу, стоявшую недалеко от нашего дома. Мы все пытались тушить пожар, стояли цепочкой и передавали друг другу ведра с водой. Но мельница сгорела дотла. Витя с бабушкой находились тут же рядом. Домой возвращались втроем. Мы с Витей за одну дужку несли пустое ведро.
Через три дня после этого (примерно 26–27 сентября) Витя особенно разревелся: «Пошли на вокзал!» Свекровь упрекнула меня: «Ну что не сводишь парня, своди, пусть успокоится». Мы вышли из дому. Гудели самолеты, что-то горело в городе. Шагов сто прошли мы с Витей, не больше, когда сзади что-то рвануло. Я оглянулась и закричала, упала на землю. Нашего дома не было. Прямо в него попала бомба. Над ямой стояла пыль и горели обломки. А в доме остались бабушка и дочка Шура… Я, помню, рвала от горя траву зубами и пальцами. Витя тряс за плечи и спрашивал: «Мама, мама, что ты?..» Я отползла к забору и не помню сколько времени лежала. Не решилась даже подойти к дому. Позже узнала: погибли и девочка, и свекровь, и даже собака Цокан. Большая серая была собака. Витя любил играть с Цоканом. Собака, бывало, положит ему на плечи лапы, и он гладит ее.
Нас подобрал человек на подводе. Спросил:
– Куда надо?
– На вокзал.
Помню черную худую лошадь. Кроме нас, на подводе сидели две женщины и парнишка. Сзади повозка была покрыта брезентом. На вокзале была сутолока, женщины метались с детьми. Где-то недалеко рвались бомбы. Все спешили сесть на какой-нибудь поезд. Мы искали поезд на Белую Церковь. Там жили родственники. Нашли. Но поезд был переполнен, и нас не хотели пускать. Какой-то мужчина протянул из тамбура руку. Витя вцепился в нее, и мы оказались в вагоне. Было это часа в три дня. Поезд не очень далеко от города отошел, когда его настигли фашистские самолеты. Задние вагоны разбило в щепки. Люди кричали и плакали. Откуда-то появились военные: «Выходите!»
