Из-за крайнего изнеможения некоторые в конечном итоге больше не могли исполнять свои обязанности. «Мы еще не сталкивались с настоящими опасностями войны, — признавался Ги Сайер, говоря о своей службе в подразделении снабжения, — но мы все были измотаны недосыпом, холодом, бесконечными переездами и отвратительными условиями, царившими вокруг». Как отмечал Сайер, поначалу усталость воздействовала больше на психику, чем на физическое состояние, поскольку «усталость, не покидавшая нас уже много дней, усиливала страх, который мы больше не могли контролировать. Страх же усиливал нашу усталость, поскольку требовал постоянной бдительности». Однако очень скоро эта усталость уступила место состоянию, когда они были «слишком измотаны, чтобы реагировать», и потревожить их не могло уже практически ничто. Сайер и его товарищи вскоре достигли той точки, когда «непреодолимая усталость действовала, как наркотик», в результате чего они были едва способны двигаться даже под огнем. Это «состояние на грани спячки», как обнаружил Сайер, создавало странное впечатление: «…Будто проживаешь одновременно две жизни. Сон и явь перемешиваются. Я чувствовал себя так, будто я, потерявшись во времени, глубоко сплю, и мне снится артобстрел. Мои товарищи продолжали говорить, и я слушал их, но на самом деле не слышал их слов».
Наконец, даже вдали от боев солдатам приходилось постоянно находиться в обществе одних и тех же людей, где было мало возможностей для личной жизни или уединения. «День и ночь стоять в карауле, лежать на льду и в снегу, отбивать атаки большевистских орд, потом целые дни без нарядов, без работ — только скучные самокопания, сон и еще раз сон», — жаловался лейтенант Г. Г. из 4-й танковой дивизии на монотонность своей жизни.
«И о чем же мы должны каждый раз разговаривать? Последние несколько месяцев мы жили бок о бок, знаем историю жизни каждого, знаем его переживания, его мысли и чувства. От нас не требуется решения заумных задачек. Единственная проблема, которая требует решения, — снабжение. В результате мы впадаем в уныние и становимся неспособными на спонтанные проявления чувств. Те, кто дома занимался искусством или наукой, теперь говорят только о еде и выпивке, о постое, о железнодорожном сообщении, о подвозе продовольствия и о почте. В конце концов, неужели это важнее, чем изучение мыслей какого-нибудь философа или творчества средневекового певца или чтение поэзии?.. Впрочем, разговаривать с товарищами о личных вещах и чувствах, которые ты испытываешь, не рекомендуется. Ты получишь в ответ лишь жалостливую улыбку или насмешливое ободрение. Где же, скажите, найти человека, с которым можно поделиться печалями и проблемами, которому можно доверить свои маленькие радости?»
Как пришлось узнать многим, боевые действия — это не единственная беда фронтовой жизни и необязательно самая изнурительная. Нередко скрытая сторона войны — постоянное преодоление физических трудностей, тяжелые и жалкие условия жизни — оказывалась постоянной проблемой и сущим мучением.
Но, несмотря на то что многим солдатам в повседневной жизни приходилось бороться с суровой стихией, время от времени их взорам открывались новые виды, панорамы и места, существование которых они не могли себе и представить. Странное соседство мрачнейших ужасов с природной красотой и незнакомыми ландшафтами усиливало притягательность войны, которую особенно остро ощущали солдаты-горожане, малознакомые с природой. «Мной овладевают странные чувства, — озадаченно размышлял Гарри Милерт в феврале 1943 года. — Сегодня мы пережили черный день, потеряв за час тридцать человек, и все же я, пожалуй, более счастлив, чем обычно, потому что светит солнце».
То же чувство охватывало и других солдат, осматривавших окружавшие пейзажи, и нигде они не казались такими чужими, как в России. «Степь была пустынна, но в то же время населена, тиха и грозна, — писал выдающийся польский писатель Генрик Сенкевич в своем романе «Огнем и мечом». — Спокойна и полна засад, дика, но не одной только дикостью своих полей, но также и дикостью своих обитателей». Пустынная, грозная, дикая — эти слова Сенкевич написал в конце XIX века. Тем не менее они вполне соответствовали и описанию степи, которое дал Ги Сайер: «Ужасное место, безразличное к страданиям, к смерти, ко всему. Мы ничего не могли поделать ни с ним, ни с испуганными криками, ни со стонами умирающих, ни с реками крови, святотатственно пропитывавшими землю». «Величественное плодородие чернозема, — отмечал Клаус Хансманн зловещий контраст между изобилием жизни, порождаемой степью, и смертью, пропитывающей ее, — вызывает лишь вздох от осознания того, насколько бессмысленным стало наше существование». Гюнтер фон Шевен пришел к более очевидному выводу, что Россия — это «место, отличительной чертой которого является смерть».
Но было в степи и что-то еще, какой-то внутренний дух, очаровывавший людей. «Я еду по степи на устрашающего вида телеге, — восторгался Гарри Милерт. — Вокруг — туман и холод, грязь и голод. Наконец-то земля, полная дикости и силы, жизнь без красоты, без представления о душе, без ощущений… Чистая, пустынная, чужая земля». Россия — обманчивая, своенравная, бессердечная — представляла для Милерта олицетворение «конфликта между духом Запада и духом Востока, который здесь порождает не напряженное, не плодотворное противоречие, как в нашем случае, а скорее какое-то нелепое явление». Милерту Россия казалась не столько местом, сколько идеей, хотя «эта идея была всего лишь формальным выражением преходящего блаженства. Но каким хрупким было это блаженство»! Оно и впрямь было хрупким — тот же Милерт постоянно подчеркивает «напряженную пустоту» русской степи: «Характер этой местности… в высшей степени олицетворял одиночество». Тем не менее Милерт признавал: «Я веду постоянную упорную борьбу с этой землей и пытаюсь нащупать внутреннюю связь с ней». Однако после почти двух лет, проведенных в России, он больше не был уверен в стремлении к духовному единению со степью, предупреждая: «Этой землей владеют злые духи, демоны, не желающие зла отдельным людям, ни тебе, ни мне, но творящие зло вообще… Мы с тем особенным духом первопроходцев, свойственным нордическим народам, жаждущим опасности, углубились в нее, чтобы бросить ей вызов. Теперь мы втянуты в ревущий, беснующийся хоровод». Наконец, всего за месяц до гибели, Милерт пришел к заключению, что этот буйный хоровод производил лишь «полный беспокойства пейзаж». «Ни женских голосов, ни музыки — только звуки фронта, взрывы, артиллерийский и пулеметный огонь». Как вполне мог бы добавить Милерт, от этого ландшафта щемило сердце.
Неземная и чарующая природа России производила похожее впечатление и на других солдат. «Тоска немецкого разума по духу не может быть сильнее, — утверждал Вольфганг Клюге. И тут же зловеще добавил: — Но не может быть и менее кровавой, чем в этой стране вечных горизонтов, где земля подобна морю». Многие солдаты опасались, что вечно беспокойный дух немцев в России может натолкнуться на препятствие, которое станет столь же роковым, как большой белый кит для капитана Ахава. «Мы вынуждены защищаться от них, преодолевать их, — писал Бернгард Риттер о бескрайних ландшафтах России, — потому что они — воплощение бесцельности, бесконечности и недостижимости цели. В этой стране во мне идет постоянная борьба между необходимостью преодолевать ее сопротивление и предчувствием ее зловещей сущности».
Квинтэссенция степей — их бескрайность и безлюдность — казалась немецким солдатам особенно угрожающей. Гарри Милерт был озадачен «бесконечным пространством, в котором мы все чувствуем себя странно беззащитными, таинственной русской землей с ее бесконечными дорогами, где любое место похоже на остальные». Зигберт Штеманн жаловался, что необъятность России заставляла «потерять чувство времени», «усыпляла сознание, пока тело продолжало движение». Казалось, в степи нет ничего, кроме угрозы. «Повсюду тянулся все тот же унылый, скучный, тоскливый ландшафт», — писал Курт Ройбер. Похожие горести не давали покоя Гюнтеру фон Шевену: «Сельская местность всегда тянется дальше, пустынная и навевающая тоску». В то же время Людвиг Лаутмен видел в России «чужую, закрытую от посторонних землю, в которой живут такие же чужие и закрытые от посторонних люди… Мы без передышки движемся по дорогам, но нам так никогда и не постичь этот мудрый народ, душу этой земли».
Угрожающий или тоскливый, но русский пейзаж производил впечатление на каждого солдата. «Пространства казались бесконечными, — писал один из них. — Горизонты тонули в дымке. Монотонность пейзажа угнетала нас… Бесконечное пространство лесов, болот и равнин… Деревни выглядели жалко и уныло… Природа была сурова, и люди, жившие здесь, были не менее суровы и бесчувственны — безразличны к погоде, голоду и жажде и почти столь же безразличны к жизни и потерям, эпидемиям и недоеданию». С ним соглашался Зигфрид Кнаппе: «Ничто не могло подготовить нас к моральному угнетению, вызванному осознанием необычайной физической обширности России. В голову начали закрадываться первые робкие сомнения. Способны ли пешие солдаты завоевать эту огромную пустоту?» Расстояния казались столь огромными, а дух этой земли столь зловещим, что Гарри Милерт пришел к выводу: «Воевать в этой стране под силу только викингам». Надежды и действия отдельных людей, казалось, растворялись, не оставив и следа, и Ги Сайер также признавался, что «чувствовал отвращение к советской сельской местности», потому что «казалось, будто необъятная Россия поглотила нас». Ему «враждебное безразличие природы казалось столь подавляющим, что верить в бога было практически необходимо».
